Языки современной поэзии

Кроме того, полисемантика предстает у Строчкова инструментом анализа и критики языка, в котором слово, накапливая значения, перестает быть понятным, становится дефектным средством познания и препятствием нормальной коммуникации:

Словесное искусство начинается с попыток преодолеть коренное свойство слова как языкового знака — необусловленность связи планов выражения и содержания — и построить словесную художественную модель, как в изобразительных искусствах, по иконическому принципу. Это не случайно и органически связано с судьбой знаков в истории человеческой культуры.

Знаки естественного языка с их условностью в отношении обозначаемого к обозначающему, понятные только при отнесении их к определенному коду, легко могут стать непонятными, а там, где кодирующая семантическая система оказывается вплетенной в социальную жизнь, — и лживыми. Знак как источник информации не менее легко становится и средством социальной дезинформации. Тенденция борьбы со словом, осознания того, что возможность обмана коренится в самой его сущности, — столь же постоянный фактор человеческой культуры, как преклонение перед мощью слова.

(Лотман, 1998: 65)

Для постмодернистского сознания характерен агностицизм, смиренное признание того, что точно понять действительность невозможно. Более того, постмодернизм вообще отрицает существование какой-либо правильности в устройстве мира. В этих условиях человеческая потребность в познании — логическом, чувственном, интуитивном не только не утрачивается, но, напротив, обостряется. И тогда помехи для восприятия явлений превращаются в свою противоположность, создавая новые каналы восприятия.

Полисемия — это именно такое явление, которое преобразует информацию в шум, а шум в информацию.

Строчков говорит об этом так:

Если что я и знал, то неточно, нечетко и улавливал знак через раз, на нечетный. Неразборчив и глух до его обаянья, невнимательный слух обгонял обонянье. Но живой аромат оседал на ресницы, глаз вынюхивал март по шерстинкам лисицы и вылизывал ночь до дрожащего блеска. <…> Но шептали глаза сквозь невнятную темень, как стоит на часах настоящее время. Пальцы комкали крик и смыкались на хрипе. Все сбывалось на миг, как бы в видеоклипе. Все сбывалось за грош, что скопил за эпоху. Мир бы не был хорош, кабы все не так плохо, так невнятно, как сон, так нелепо, прекрасно. если б не было все так неточно, неясно. («Если что я и знал…» [425] )

425

Строчков, 1994: 358–359.

В этом тексте нет такого сгущения полисемии, как в большинстве стихов Строчкова. В пределах процитированного фрагмента она представлена словами как стоит на часах настоящее время; всё сбывалось на миг, всё сбывалось за грош.В строчках про время определение настоящееобнаруживает помимо своего прямого значения ‘то, которое имеется сейчас’ и значение ‘истинное’. Кроме того, слово настоящееэтимологизируется, обозначая время остановившееся и тем самым намекая, во-первых, на то, что стоящие часы — неисправные [426] ; во-вторых, на фразу Гете, ставшую в русском языке поговоркой Остановись мгновенье, ты прекрасно; в-третьих, на слово застой, характеризующее социально-политическую ситуацию в Советском Союзе.

426

Образ стоящих часов концептуален для Строчкова. Строчков объясняет разницу между авангардом и постмодернизмом так: в результате превращения традиционного искусства в шаблон «получается нечто вроде будильника, который давно не ходит и никого не будит, но зато стоит на комоде, гордо и нелепо сверкая никелированными чашечками. <…> Авангард берет испорченный будильник традиционализма и „смотрит, что у него внутри“: разбирает на части, вытаскивает идейные оси, вытряхивает причинно-следственные шестерёнки, всякие там архетипы <…> А функция сборки в авангард не заложена <…> [Постмодернизм. — Л.3.] заново собирает будильник. Правда, в процессе сборки часть частей оказывается лишней, а каких-то не хватает, и их приходится изобретать по ходу дела, но в конечном счете будильник собран и начинает ходить. Однако ходить он начинает куда-то не туда, куда раньше: время, которое он показывает нам на пальцах, уже как бы не совсем время — и tie только время. <…> „Время“, которое они отмеряют шагами, уже двумерно, уже обзавелось дополнительной координатой <…> Это культура, то есть весь комплекс её явлений, включая традиции искусства (в том числе и такой „нонсенс“, как традиции авангарда), живые и мёртвые знаковые системы (языки) и многое другое» (Строчков, 1994: 380–382).

Фразеологизм стоит на часах —‘дежурит на посту’ вносит в слова о времени образ военного контроля за неизменностью установленного порядка.

Стихотворение это примечательно тем, что оно построено на метафорах синестезии — на объединении ощущений, воспринимаемых слухом, зрением, осязанием. Языковая метафора глухв расширительном значении ‘нечувствителен’ употреблена в нетипичном для нее контексте: глух / до его обаянья.Причем говорится про обаяние знака. Вслед за образом глухоты к обаянью возникают метафоры глаз вынюхивал марти вылизывал ночь; глаза шептали; пальцы комкали крик, метонимия смыкались на хрипе, в которой слово хрипзамещает слово горло.

Это стихотворение о чувственной компенсации несовершенного понимания заканчивается словами о ценностной относительности дефектного знака.

Процитированный текст можно воспринимать как некий ключ к поэзии Владимира Строчкова.

Конечно, его полисемантика — это постоянная критика языка, но и увлечение его неисчерпаемыми возможностями. Как пишет Д. Давыдов, «Строчков один из тех авторов, для которых сама языковая стихия является более значимой основой для письма, нежели, к примеру, предметный мир или мир чувствований» (Давыдов, 2006: 6).

Критика направлена преимущественно на обессмысливание слова в результате утраты его образности и разрыва этимологических связей:

ЗДОРОВЫЙ СКЕПСИС (опыт раздвоения личности) Небо высинено, берлинская лазурь!!! (это почему это — берлинская, когда — Крым?) Море высверкано, полный ажур!!! (это почему это — ажур, если ни одной дыры?) Солнце надраено, как медный диск!!! (это почему это — медный, и почему не шар?) Душа от радости устраивает визг!!! (ну, визг, ну, допустим, но при чем тут это — душа?) [427] .

427

Строчков, 1994: 105.

Обратим внимание на заглавие и подзаголовок: раздвоение личности, вызванное доверием и недоверием языку, в котором буквальное и переносное значения слов противоречат друг другу, понимается автором как здоровье.

Медицинская терминология формирует заглавия поэм «Паранойяна», «Больная Р. Хронический склерофимоз. Из истории болезни», «Великий Могук. Поэма-эпикриз» и т. д. Многие тексты становятся своеобразной диагностикой болезненного сознания, направляемого языком в разные стороны. Языковые структуры уводят от однозначного понимания явлений в хаотическое пространство столкновения смыслов, причем столкновение это обычно предстает конфликтным. Конфликт чаще всего бывает спровоцирован присутствием в сознании нескольких разнонаправленных фразеологических связей слова:

Лечу стрелой насквозь больную жизнь чей незабвенный образ я веду за ручку до которой сам дошёл своим умом когда с него сходил на землю где сегодня прохожу по делу о хищениях по складу души своей где был я проведён кладовщиком как ясельный младенец чьими устами истину как мёд да пить дать Маху чей идеализм пришелся впору бурного расцвета борьбы за чистоту моральных Норм и Правил над народами Иосиф неистовый Виссариона сын принявший власть за способ извлекать из целей средства от любой болезни посредством ампутации больных и поражённых членов их семей под общим политическим Наркозом госбезопасности и внутренних болезней от детской левизны и до окраин где человек проходит как хозяин то есть кулак по пятьдесят восьмой весьма распространённой параллели с той северной российской широтой и долготой восточной хлебосольства на каковую все подряд ссылались обширные источники дешёвой рабочей силы воли не видать век не поднять тебе родимый край нам наступает медленно но верно на пятки вместе с тем великим кормчим а также ловчим кравчим и охочим до красной дичи что ему несли на подпись и Ежов и ныне дикий Лаврентий Павлович и многие ещё иных уж нет а те ещё долечи- вают страны насквозь больную жизнь.

Сам Строчков говорит о том, что полисемантика этого текста [428] связана с многократным преломлением смысла, которое вызвано памятью слова о различных контекстах употребления (Строчков, 1994: 399). Отсутствие знаков препинания отражает сознание, не структурирующее действительность: она описывается серией синтагматических (сочетаемостных) ассоциаций без различения прямого и переносного значения слов, без различения омонимов.

А. Э. Скворцов пишет об этом стихотворении:

428

Строчков, 1994: 174–175.

Автор постоянно совершает «семантические перескоки», и как только читатель настраивается на один определённый смысл, его немедленно «разворачивают» в другом направлении. Потенциальная предшествующая семантика при этом не устраняется, и возникает уникальный эффект воспроизведения средствами литературы виртуальной реальности.

(Скворцов, 2005: 127)

Стихотворение представляет собой некий поэтический аналог ассоциативному эксперименту, разработанному З. Фрейдом и К-Г. Юнгом для диагностики шизофрении, маниакально-депрессивного психоза, неврозов. Текст этот можно рассматривать и как поэтическое воплощение исследования рефлексивных структур сознания методом семантического анализа фразеологизмов (см.: Петренко, 1997: 287–310), и как художественную попытку ассоциативного подхода к значению слова в психолингвистике (см.: Залевская, 1999: 104–107).