You raped my heart

— Эрик… — вдруг всхлипывает она, старясь избавиться от его рук на своем теле, от голоса, кажется, въедающегося в самый мозг.

А он давит на нее, пальцами подцепляет черную ткань, стараясь нырнуть туда, склоняется ниже, ища губами ее вздрагивающий рот или цветастую шею, где все еще сияют отметины удушения.

— Эрик! — взвизгивает она. — Не надо…

— Лицемерная тварь, — цедит он прямо в ее ухо. — Прикасаться к тебе было отвратительно.

Ее глаза приобретают такое выражение, что у него вдруг дергается кадык. Он читает там, за зрачком, боль и унижение, застывшие слезы и кровь. Он знает, что вскрывает ее без ножа, топчет. Знает, что под его ногами хрустят ее кости. Девчонку ломает. У нее даже руки безвольно повисают. Она всхлипывает. Ну вот, мать вашу, слезы. А он почему-то чувствует себя последней скотиной. Впервые в жизни это ощущение ударяет под самые ребра. Его часто поносят бранными словами, кричат в лицо проклятия, отправляют в самое пекло ада, но ему всегда плевать. Максимум — кривая усмешка на губах и изогнутая бровь. А сейчас ему действительно тошно от самого себя. От слез девки, от того, что мешанина из чувств дерет ему грудь. Грубость — это просто. И он потопит Кристину в ней. Ему так хреново. Так пусть будет и ей. Нечего было лезть на рожон. Сама виновата.

— Ты же говорил, что хочешь меня… — тянет, тонко и как-то скуляще. Дура.

Эрик лишь сужает глаза.

— Говорил, — соглашается мужчина. — Но кто сказал, что это было правдой?

И вот снова эти глаза. Огромные, просто обалдеть какие огромные. Ну почему ты, мать твою, так смотришь? Больно, да. Тебе больно. Я знаю. Тебе должно быть больно. А она вздрагивает всем телом, ладонями обхватывает голову, склоняя лицо. Девчонку трясет. А он просто стоит напротив и смотрит. И желваки перекатываются под кожей.

— А что же было правдой? — выдавливает она. — Скажи, — тихо, болезненно. — Скажи! —, а теперь кричит, но глаза все равно не поднимает. Наверное, плачет. А он сейчас ее добьет, сломает хребет, переломит с таким хрустом, что она потом не поднимется.

А у нее в мозгу бьется разговор с Тори.

Ты ему небезразлична.

Он перестал со мной спать. Вообще.

Он не такой отвратительный, как все думают.

Я думаю, что ему нужна ты.

— Ничего не было правдой. Ничего.

И ее крутит. Она прижимает ладони к лицу и сползает по стене. Разбитая, уничтоженная, посрамленная, никчемная девчонка. У нее дрожат плечи. А Эрик продолжает с каким-то маниакальным блеском в глазах, бьет и бьет, наносит колотые раны, покрывает словесными рубцами каждый миллиметр ее кожи. У нее даже не хватает сил сказать, что она ненавидит его. Просто не хватает. Лихорадит и трясет. Лихорадит и трясет.

— Ты была всего лишь крышей. Прикрытием. Каждое прикосновение к тебе, каждая помощь тебе в чем-то, каждая защита — все ради дела. Ради Макса. Ты мне отвратительна. Но что только не сделаешь ради цели? — он ухмыляется. Криво и страшно, а она не поднимает голову. — И как мне было забавно, когда ты защищала меня перед всеми, выгораживала перед долбанным Четыре, верила мне, как последняя дура. — Он вдруг делает шаг вперед и резко дергает девушку с пола, заставляя выпрямиться.

Ее лицо все соленое, глаза красные и мокрые. Она дрожит и смотрит на него. А он наступает. Ему хочется видеть, как он окончательно раздавит эту девку, как свет в ее взгляде потухнет. Как она прекратит верить ему, искать в нем что-то хорошее. Он больно сдавливает пальцами ее плечо.

— Я всего лишь использовал тебя. Каждое слово. Каждый поступок. Пусть она доверяет тебе. Вот что сказал мне Макс. Сделай все для того, чтобы она тебе доверяла. И ты стала доверять мне после изнасилования. Стала.

А Кристина вдруг открывает рот, распахивает так широко, раскрывая глаза до такой степени, что глазные яблоки вот-вот выкатятся. Эрик не может понять, что с ней происходит. Почему такая дикая перемена. А у нее губы трясутся, мелко так, истерично, припадочно. Кажется, он убивает девчонку каждым своим словом. Наивная дура.

— Изнасилование? — выдыхает она. — Ты… Оно… — и делает судорожный вдох. — Это было специально?

Эрик даже хмурится на мгновение. А потом кривится, окидывает ее взглядом, в котором сквозит такое отвращение, что Кристина дергается, но мужская рука не дает ей уйти в сторону.

— Я, конечно, та еще скотина, но нет. Эдвард сам захотел тебе присунуть. Нам с Максом это всего лишь сыграло на руку.

И она почти видимо расслабляется, выдыхает. И Эрик вдруг понимает, что его самого отпускает. Словно ему было важно, чтобы она не думала о нем, как о совсем конченом человеке. Имбецил. Мудак-то какой. Девку надо добить и черт с ней. С концами.

— Я использовал тебя. Я ненавидел вас всех. А тебя — больше других.

— А Питер? — вдруг спрашивает она.

— Питер?

— Его вы тоже использовали?

— Смотри-ка, соображаешь, когда хочешь, — и он почти улыбается. Люто так, страшно. Девушка едва ведет головой. Больно, непонятно, дико. Мир жесток, и Кристина всегда это знала. Но даже и не представляла, что он будет настолько бесчеловечен. — Питер — мелкая сошка, шестерка. Макс отправил его шпионить, и Хейес какого-то хера думал, что весь мир вертится вокруг него. Я бы убил его, если бы он пикнул что-то лишнее.

И снова Кристина широко распахивает глаза. Значит тогда, в тот самый раз, когда цепь вошла в шею бывшего Искреннего, ей не показалось. Эрик хотел его убить. Эрик боялся, что юноша проболтается. Эрик ей лгал. Каждым словом, каждым взглядом, каждым движением по коже. Осознание придавливает ее к полу, заставляет привалиться к стене всем весом. И даже дышать трудно. Как много лжи. Как много вранья. Кристине хочется отмываться, содрать с себя весь кожный покрыв, которого касались его пальцы, губы. Господи, почему все так?

— Он знал? — тихо спрашивает девушка. — Питер был с вами заодно?

— Нет, — отвечает ей Эрик, немного помолчав. — Парень был крысой. Крысой он и сдох.

— Люди для вас — ничто! Мусор под ногами! Грязь! — вдруг взрывается Кристина. — Вы такие ублюдки! Ты, Макс, Джанин! Ненавижу… — скуляще протягивает она. — Как же я тебя ненавижу…

Он молча смотрит на нее, сверлит взглядом. Девка должна была ненавидеть его всю жизнь. Потому что так правильно, потому что по-иному к нему относиться нельзя. Настроила себе воздушных замков, решила, что что-то тут может, что он стал покладистым, ручным. Какая же тупая девчонка. И теперь его в чем-то обвиняет. Сука.

— Ненавидишь меня за то, что я — это я? — интересуется он. – Нет, — и качает головой, — ненавидь себя. Ты ведь почему-то решила, что я вдруг стал другим.

И Кристина знает, что он прав. Все она. Сама виновата. Сама придумала. Сама увидела. Он — монстр, тварь, скотина, черный человек. Она забыла об этом. А он лгал. День за днем, час за часом. Смотря в ее глаза, защищая от пуль и боли, говоря с ней, иронизируя, флиртуя, целуя. Ложь, такое нагромождение лжи. Тошно и больно.

— Мы не убьем Джанин, да? — вдруг спрашивает она, вспоминая о войне. — Надо остановить Зика и Юрая. Я не хочу, чтобы они погибли. Чтобы Юрай погиб, — говорит Кристина, интонацией выделяя имя младшего Педрада. То ли специально, то ли непроизвольно. И Эрик морщится — едва уловимое движение бровями, но девушка замечает его. — Он мне дорог. А ты скотина, — и толкает его в плечо, уворачиваясь от его руки.

Мужчина лишь отпускает ее, упирается рукой в стену, где только что была спина девчонки. Камень хранит тепло ее тела, и оно импульсами ударяет в его ладонь. Он сцепляет зубы. Ему противно слушать, что она тут поет о Педраде. Сжать бы ее шею руками, выбить весь дух. Из нее. Из этого пацана. Эрик вдруг со злостью вгоняет кулак в камень. Раздается хруст костей. Кристина вздрагивает. И поворачивает голову. Слез больше нет. Глаза сухие, лишь ресницы слиплись. Нос все еще красный, но это скоро пройдет. Она опухшая, но уже успокоившаяся. Так быстро. Эрик знает, что поломал ее. Знает, что она сейчас стоит и просто храбрится. Ведь все кончено. Игра закончилась. Пора возвращаться к своим.