За экраном

– Мы привозили из Кремлевской библиотеки по списку, который давал Иосиф Виссарионович, – как только прочитывал, сейчас же отправлял обратно.

Осмотр закончен. Хотим пройти на второй этаж, но подполковник говорит, что товарищ Сталин там никогда не бывал. Там зал, больше нижнего, и несколько комнат. Открывался второй этаж лишь один раз, когда приезжал Мао Цзэдун. Был обед, Мао там жил. И Сталин поднимался несколько раз на приемы. Больше ни подполковник, ни женщина не припоминают, чтобы он туда ходил.

Спрашиваем, кто бывал здесь у Сталина.

Силятся припомнить. Кроме его соратников, говорят оба, и военных во время войны, мало кто бывал.

Дочка бывала редко, чаще жена Васи с внуками. Вася тоже бывал редко. Внуки иногда бегали наверх. Иосиф Виссарионович гулял с ними в саду, показывал растения.

Еще раз проходим по комнатам. Уже темно, зажигают свет. Задергиваются шторы.

Выходим. На дорожках горят рефлекторы, освещая путь. Деревья, небо в темноте. Идем к воротам, мимо большого дома охраны, там горит свет. Охрана еще несет караульную службу… За воротами наш автобус.

Возвращаемся по вечерней Москве. Невольно вспоминаем, как замирало движение на Арбате, Дорогомиловской, Кутузовском. Мчались три «ЗИСа», в среднем – Сталин. Теперь мы знаем куда.

Когда закрыли старую Арбатскую линию метро, по Москве прошел слух, что будет проезд из Кремля, по туннелю, на его дачу. Может, и правда, а может, легенда, связанная с легендарным именем Сталина. Их рождалось много в ту пору.

Все это я записал в блокнот через несколько дней после посещения Ближнего. Музей в нем так и не был открыт. В нем был, говорят, размещен не то детский дом, не то интернат. А потом – дом отдыха какого-то важного ведомства. Сейчас вокруг Ближнего – массивы жилых домов, это Москва. Все дороги к нему открыты, да вряд ли кто из нового поколения, проходя мимо, знает, что рядом с большим корпусом, где жила охрана, в небольшом деревянном домике когда-то жил Сталин и тут, в этом домике, решались не только судьбы людей, но и судьбы народов.

БОЛЬШОЙ ХУДСОВЕТ

Художественный совет Министерства кинематографии СССР почему-то называли «Большим», в отличие от всех предыдущих, то ли потому, что он был создан после постановления ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь», то ли потому, что он был большим по своему составу, или же потому, что в него входили важные и большие люди: крупные партийные работники, генералы, историки, знаменитые писатели, критики, публицисты и композиторы. Но, так или иначе, на студиях и в главке каждый раз можно было слышать: «когда соберется Большой», «когда смотрят на Большом», «Большой не принял».

Структура его была необычна. Он должен был принимать сценарии и фильмы, утверждать пробы актеров, просматривать отснятый материал, но в его составе не было ни одного кинематографиста.

Худсовет существовал как бы при Министерстве кинематографии, но его председателем не был министр кинематографии, он даже не входил в него. Заключения по фильмам Художественный совет должен был передавать в ЦК, а по существу товарищу Сталину.

До постановления ЦК о «Большой жизни» при Комитете тоже существовал художественный совет, председателем его был Большаков, заместителем председателя – Пырьев. В совет входили режиссеры – Александров, Роом, Васильев, Пудовкин, Герасимов, – операторы, художники, актеры и политические работники во главе с Поликарповым. Но это был обычный совещательный орган при министре кинематографии.

Помню последнее его заседание, состоявшееся в середине августа 1946 года. Председательствовал Пырьев, Калатозов – тогда зам. министра – докладывал о решении ЦК партии.

Заседание это было во многом знаменательным. Я пишу о том, что осталось в памяти и отражало состояние кинематографистов после обсуждения на Политбюро фильмов «Большая жизнь», «Иван Грозный», «Простые люди», «Адмирал Нахимов».

Дело в том, что в постановлении ЦК подвергались беспощадной критике прославленные мастера советского кино – Эйзенштейн, Пудовкин, Козинцев и Трауберг, Луков. Было сказано: «Режиссер Эйзенштейн во второй серии фильма „Иван Грозный“ обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

Пудовкину ставилось в вину, что он «не изучил деталей дела и исказил историческую правду» [19] . Фильм Лукова «Большая жизнь» был подвергнут более подробному и уничтожающему разбору: «Рабочие Донбасса показаны отсталыми малокультурными людьми, с очень низкими моральными качествами. Большую часть фильма герои фильма бездельничают, занимаются пустопорожней болтовней и пьянством». В заключении констатировалось, что Художественный совет и кинематографисты дали совершенно необоснованную высокую оценку этим фильмам.

Эти заключительные строки постановления соответствовали истине – да, почти все смотревшие фильмы в те годы дали им самую высокую оценку Действительно, мастерство режиссеров проявилось здесь особенно ярко. И работа Эйзенштейна, и работа Козинцева, Трауберга [20] и Лукова вызвала единодушное признание. О фильме Пудовкина суждения были противоречивые. Я не буду характеризовать эти фильмы и существо постановления – это уже сделали историки кино. Время тоже сделало свое дело, и все эти фильмы увидели свет. Те же историки не раз переписали историю кино и исправили свои оценки. Тогда, после постановления, многим приходилось перестраиваться на ходу: либо отрекаться от того, что ты возносил и прославлял, либо отмалчиваться под любыми предлогами и пережидать. А создателям фильма – каяться и искать в себе силы, чтобы исправлять и «охорашивать» свое детище.

Калатозов, который сам принимал эти фильмы и восхищался ими, сейчас должен был подвергать их ожесточенной критике. Вид у него был печальный, но он бодрым натужным голосом читал свой доклад, пряча глаза в текст. Мне он потом признавался, что, придя домой после заседания Политбюро, не спал всю ночь и плакал. Но делать было нечего: он был заместитель министра, он принимал фильмы, сдавал их, так как Большаков в тот момент отсутствовал, и вот сейчас Михаил Константинович рассказывал собравшимся, почему фильмы, которые только вчера они принимали и хвалили, сегодня вдруг стали порочными…

Надо сказать, среди членов худсовета были и такие, которым не все было по вкусу в раскритикованных фильмах, но им не нравилось отнюдь не то, за что эти фильмы критиковались в постановлении.

Помню, после просмотра первой серии «Ивана Грозного», свой разговор с Хмелевым [21] , который сказал: «Фильм гениально нарисован и отвратительно сыгран». Примерно то же самое повторил мне и Дикий [22] после просмотра второй серии.

Большинство выступающих уже не возвращались к разбору картин, а, принимая оценку постановления как непреложную истину, искали причины, почему раньше им самим не пришло это в голову. По существу, все прения сводились к тому, как направить внимание художников и критиков в ту сторону, куда нацеливало постановление. «Иван Грозный» (вторая серия) стал последним фильмом Эйзенштейна. При жизни Сергея Михайловича он лежал в темницах Госфильмофонда. Картину увидели лишь много лет спустя после его смерти, как и небольшой этюд из обрезков «Бежина луга». Л. Лукову пришлось снять другой фильм о Донбассе – «Донецкие шахтеры»: он может служить образцом для рекламных проспектов, в нем нет ни малокультурных, ни выпивающих шахтеров.

Осенью же 1946 года, когда шло заседание худсовета, наиболее эмоционально почувствовал и передал настроение присутствующих Алексей Денисович Дикий. Он сказал: «Гроза!» Действительно, так можно было назвать события дня. Гроза над кинематографом. Дикий пытался объяснить ее отсутствием принципиального критерия при оценке картин, говорил о том, что в худсовете существует круговая порука…

Из режиссеров, чьи картины были подвергнуты критике, выступал только Пудовкин, и, надо сказать, его выступление было проникнуто истинным желанием разобраться в том, что с ним произошло. «Я совершил огромный творческий грех – взялся за картину, которая не выросла из моего сердца». Он несколько раз повторял эту мысль. Ниже, в своих заметках о встрече с Пудовкиным, я расскажу, как я представляю себе его переживания в связи с этой картиной.