За все в ответе
Шрифт:
Женщина тихо и безутешно, как ребенок, плачет. Груя налил ей в стакан воды и долго дожидается, когда она придет в себя.
Г р у я. Соберись с силами, Мария. Мне очень важно знать все до конца, ибо, как говорил один западный писатель, кто знает, по ком звонят колокола. Оплакивая других, мы, может быть, тем временем оплакиваем самих себя…
М а р и я (передохнув). Ну, побежала я в колхоз, говорю им: так, мол, и так, боюсь, что скончался Кэлин там в Карпатах, дайте срочно машину, я поеду за ним, а они давай надо мной смеяться. Что ты, говорят, он там на свежей брынзе так разгулялся, что гуцулки век будут помнить и благодарить нашего гвардейца. А машины, говорят, нету, началась вывозка свеклы,
Мария опять умолкла. Груя налил ей воды, но она не взяла стакан.
Пить не хочу. Глоток свежего воздуха хочу. Тут у вас, кажется, и форточек нету, эти огромные окна — они разве не открываются?!
Г р у я. Нет. У нас, понимаешь, кондишн…
М а р и я. Это что такое?
Г р у я. Ну, понимаешь, это такая штука, когда по идее должен быть все время свежий воздух, а его все время нету.
М а р и я. Ну, тогда извините. Я просто так посижу немного молча, пока не уговорю себя, что я сильная, что я все смогу.
Г р у я. Ну пожалуйста, уговори себя, что ты сильная, что ты все сможешь… (Садится за стол, пишет что-то, вызывает секретаршу.) Галочка, свяжитесь с Художественным фондом. Я видел у них на днях заготовку пятиметрового обелиска из серого мрамора. Не знаю, для кого они его там готовили, но передайте, пусть выгравируют на нем вот этот текст.
Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Может, мне лучше сделать на машинке, чтобы они чего там не напутали?
Г р у я. Сделайте на машинке, если вам не трудно.
С е к р е т а р ш а уходит.
М а р и я. Ну, я, кажется, теперь смогу досказать… Только, если можно, пусть эта девушка сюда не заходит, пока я не кончу.
Г р у я (идет и защелкивает дверь). Она не будет заходить, пока ты не кончишь.
Женщина мучительно долго собирается с силами.
М а р и я. Ну вот, так на чем я остановилась… Да, поехали мы вдвоем с сыном… Два дня пролазили по горам — его нет как нет. Вещи валялись на овчарне: и пиджак с двумя медалями, который он носил по праздникам, и хромовые сапоги, и маленький тот приемничек — все было на месте, но ни Кэлина, ни овец… прямо как сквозь землю провалились. Уже и гуцульские пастухи принялись нам помогать, и старую собаку-ищейку нашли — без той собаки, мы, верно, до сих пор бы его искали. А собака понюхала его пиджак и так понеслась, что мы еле за ней поспевали. Сначала овец нашли. На самой верхотуре была такая поляночка, и овечки лежали на той поляночке кружочком, все двести, бочок к бочку, голова к головке, точно кто их нарочно уложил, а вокруг земля была так выпасена, что даже корешков от травинок не осталось. Выели все, но не вставали, точно у всех двухсот ноги отнялись.
Г р у я. Да что ты мне все про овец — ты мне про Кэлина расскажи!
М а р и я. Как же можно рассказать про Кэлина, не рассказывая про овечек, если он лежал там же с овечками, в самой их середке. Лежал на пустом мешке — должно быть, днем прилег отдохнуть и умер во сне, а овечки не знали, что он умер. Им казалось, что он спит, и, собравшись вокруг него, с неделю прождали, когда он проснется и погонит их по горам. А он уже давно окоченел.
Телефон долго урчит. Груя не откликается на его сигналы, и входит с е к р е т а р ш а.
Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Москва просит.
Г р у я. Кто именно? Москва большая. Около десяти миллионов.
Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. По голосу это как будто помощник Василия Антоновича.
Г р у я. Скажите, что я не в состоянии с ним говорить.
Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. То есть… Сказать, что вас нету?
Г р у я. Нет, зачем же говорить неправду! Скажите, что он здесь, но теперь, в данную минуту, по личным мотивам не в состоянии с вами говорить по телефону.
С е к р е т а р ш а уходит.
М а р и я (удивленно). А как же она вошла, после того как вы закрыли двери?
Г р у я. Я забыл, что и у нее есть ключ от кабинета…
М а р и я. А ты не смог бы отобрать у ней?
Г р у я. Нет. У кого-нибудь да должен быть еще один ключ. Вечны только должности, которые мы занимаем, а люди ведь не вечны.
М а р и я. В молодости эти секретарши как-то побаивались тебя, а теперь, я вижу, совсем обнаглели…
Г р у я. Что ж тут удивительного…
Опять входит с е к р е т а р ш а.
Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Михал Ильич! Художественный фонд хочет узнать, где будет установлен обелиск и кто будет за него платить.
Г р у я. Установлен он будет, как я там и написал, на могиле гвардии рядового, а стоимость его оплатит Родина.
М а р и я (после ухода секретарши). Он что, в самом деле так красив, тот мрамор?
Г р у я. Очень красив. Пепельный, с белыми прожилками. Таких памятников наше сельское кладбище еще не видало за всю свою многовековую историю.
М а р и я. А можно, чтобы и мне вырыли могилу там же, рядышком?
Г р у я. Что ты, Мария!
М а р и я (растерянно). Разве нельзя подобрать место так, чтобы сразу было для двух могилок?
Г р у я. Да не в том дело, но, понимаешь, ты…
М а р и я (в отчаянии). Но должны же мы хоть там, в земле, быть рядом! Мы, право же, любили друг друга, весь мир — свидетель тому.
Г р у я. Да нет же, Мария… Тебе нельзя потому, что ты живая еще, теплая, мыслящая, борющаяся, тебе еще жить да жить…
Входит с е к р е т а р ш а.
Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Москва просит.
Г р у я. Кто именно?
Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Сам Василий Антонович.
Г р у я (берет трубку). Слушаю… А, здравствуйте, Василий Антонович. Добрый день… Телеграмму получил еще вчера вечером, но, как видите, я еще не в самолете и даже зубную щетку не закинул в портфель, чтобы отправиться в путь-дорогу… Что меня заставляет так долго раздумывать над зубной щеткой?.. Видите ли, причин слишком много для того, чтобы они могли выглядеть еще и вразумительными. Главная же из них та, что у меня большое горе — умер старый друг, и я еду хоронить его… Нет, он в нашей системе не работал, и должность его была самая маленькая. Попросту говоря, он был рядовым колхозником, но это один из тех старых друзей, к которому нужно ехать на похороны, чтобы сохранить чувство уважения к самому себе… Кстати, о бренности мира и суете сует… Помнится, еще весной вы как-то высказали мысль: а не засиделся ли я на своем нынешнем месте? По наивности я подумал было, что это шутка, скрывающая за собой возможное повышение, и только сегодня я понял, сколько суровой правды было в тех ваших словах… И, поняв, решил предпринять все возможное, дабы не задерживать собой вечное движение вперед, как это именовалось у Маркса. Молодым везде у нас дорога — это, как я понимаю, не только строчка из песни… О, разумеется, я сначала переговорю со своим начальством, все будет сделано с соблюдением всех установленных правил, но, как бы в дальнейшем ни сложились мои дела, я уже сегодня считаю себя обязанным поблагодарить вас за то, что в трудные минуты жизни находил у вас взаимопонимание и поддержку… Что-что?.. Нет, большие глупости мне уже не по плечу, а малые не в счет. До свидания.
Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Художественный фонд спрашивает: «Родина» — это что такое? Артель, колхоз или организация какая?
Г р у я. При чем тут артель, при чем тут колхоз! Родина — это организация, и передайте им, что ради этой организации во второй мировой войне двадцать с лишним миллионов сложили свои головы!
Глубокая осень. Берег, на котором еще недавно стояла Ива. С а н д у и Г р у я.
С а н д у. Давайте присядем. Мы слишком много ходим. Доктор говорил, что через каждые сто, максимум двести метров…