За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье

К полудню солнце палило так, что исчезло желание разговаривать. Багроволицые, мокрые от пота, забились мы в палатку и сердито молчали.

Но Марк не завершил своих нескончаемых изысканий, а чувство товарищества превыше всего. Это чувство и вело нас через пески Чильмамедкуля к озеру Карателек. Каждое утро Марк и наш новый проводник Шали, сухощавый смуглый красавец в белой лохматой папахе, тыкались носами в потрепанную карту, намечая трассу движения, глубокомысленно мыкали, кряхтели, ругали картографов на двух языках. Шали неважно владел русской речью, но когда волновался (а в состоянии покоя мы его ни разу не видели), виртуозно изъяснялся по-русски.

Николай на коротких стоянках работал карандашом и подчас так увлекался, что забывал посматривать вокруг. Когда я снял с его плеча жирную самку каракурта, Николай побелел, как высушенная солнцем пустыни кость, однако этюд мужественно закончил.

— Попробовал бы Тициан работать в таких условиях…

— Вредное производство, что и говорить, — подшучивал Васька.

Пески. Серо-бурые, унылые. Чахлые кустики, скудная растительность, ослепительно белые, смахивающие на перевернутые блюдца солончаки. Я бродил по окрестностям, надеясь найти нечто необыкновенное, но, кроме маленьких черепах и проворных ящериц, никого не встречал. Над головой в желтом небе постоянно висели орлы. Мне нравились эти гордые смелые птицы и очень хотелось понаблюдать их вблизи, однако орлы мне такого удовольствия не доставляли и держались на внушительном расстоянии. Однообразие пустыни действовало угнетающе, жара выводила из себя, один лишь зоолог считал себя счастливым в этом пекле.

Будучи натурой непостоянной, Марк нередко менял свои привязанности. На этот раз он увлекся насекомыми, целыми днями ползал по окрестным холмам с лупой в руке, глубокомысленно разглядывал пойманную добычу. Как-то днем, когда термометр показывал совершенно немыслимую температуру, мы были поражены невиданным зрелищем: зоолог в полном одиночестве плясал на холме нелепый танец, воплотивший в себе лихие русские коленца, умопомрачительные телодвижения негров Замбези и основные элементы нанайской национальной борьбы.

— Наше-ел! — пел во все горло зоолог. — Обнаружил! — И он протянул нам какое-то шевелящееся создание самого отталкивающего вида. — Термит!

Николай, подбежавший к зоологу первым, отпрыгнул:

— Какая мерзость!

— Что?! Что ты сказал, несчастный… Да я…

— Успокойся, Марк, — вмешался я. — Аллах с ним, с этим термитом. Когда мы дальше пойдем?

Но тут в разговор вмешался Шали:

— Зачем Аллах? Аллах ни при чем. А этот зверь — тьфу! Вредитель, диверсант, вот он кто.

Местное население ненавидит термитов, хорошо зная повадки этих маленьких разбойников. Туркменские термиты устраивают свои жилища в глинистых и лёссовых почвах под землей: прокладывают длинные коридоры, соединяя с их помощью свои гнезда. Термиты совершают опустошительные набеги на соседние селения, они способны уничтожить все, кроме рельсов, утверждал Шали. Ранее он работал на железной дороге и всякие железнодорожные термины пускал в ход в спорах, используя их как довесок к выдвигаемым аргументам.

— Дерево грызут, шпалы, телеграфные столбы, даже кирпичи, клянусь мамой, не вру. Дома падают, подточенные этими насекомыми. Лет сорок назад они даже целую станцию съели — Ахча-Куйму. Дедушка мой там работал, клянусь предками, не вру!

Уловив в наших глазах сомнение, а в Васькиных кошачьих, торчмя поставленных зрачках полускрытый смешок. Шали горячится, доказывает, посматривает на главу экспедиции. Марк солидно кивает, но молчит.

Ночью набегает прохладный ветерок. Мы лежим, с наслаждением вдыхая чистый воздух. Над нами нависло черное небо с золотыми искорками звезд. Отыскиваю среди них Большую Медведицу. Знакомый ковш опрокинулся на самом краю неба. Шорохи, неясные звуки, плач шакалов на далеких холмах. Ночь…

Утром Марк копается в термитнике, улыбка не сходит с его заросшей физиономии. Шали зашивает порванные шаровары, я брожу по холмам, спугивая проворных гекконов, каких-то неизвестных мне длиннохвостых, узкотелых ящериц, натыкаюсь за гребнем бархана на птиц, терзающих падаль. Хищники неторопливо взмывают в поднебесье, оставив полуобглоданную тушку корсака. Пройдет несколько часов, и от тушки почти ничего не останется, похоронная команда закончит свою работу.

Я возвращаюсь в лагерь. Здесь перепалка. Николай и Васька обрушились на Марка, упрекая его в черствости и эгоизме. Зоолога взяли в оборот основательно: достается ему за задержку в пустыне и за многое другое. Вспоминаются различные допотопные промахи и грехи. Шали, натура экспансивная, горячая, к моему удивлению, в споре не участвует, сосредоточенно поворачивает над огнем шампуры с шашлыком. Тихонько осведомляюсь у Шали, что произошло. Заговорщически подмигивая и поглаживая бородку, Шали шепчет:

— Научный термитов в палатку принес. Целый рой. Много-много. Изучать будет Научный. А эти недовольны и бунтуют. Мятежный дух вселился в их сердца. Кричат. Клянусь Аллахом, добром это не кончится.

Марк действительно поступил более чем неосмотрительно. Натаскал в палатку термитов и намерен их наблюдать под брезентовым тентом.

— Не могу же я на солнце сидеть часами, — оправдывался Марк. — Я и так весь обгорел.

— Тебе загар к лицу, — нахально щурит зеленые глаза Васька. — Девушки любить будут. А термитов убери, сделай милость.

И тут происходит нечто несуразное: обычно сговорчивый, покладистый Марк усматривает в предложении товарищей если не открытое покушение на его инициативу, то, во всяком случае, попытку оказать на него давление и отказывается категорически, доказывая, что ради науки можно пару дней потерпеть у себя под боком таких симпатичных существ, какими являются термиты.

Возмущенные, мы демонстративно покидаем палатку, захватив спальные мешки. Шали нейтрален. Он всеми силами старается поддержать затухающий огонь мира и не знает, как поступить, колеблется. Забравшийся за шиворот термит заставляет Шали принять решение незамедлительно:

— О, Аллах! Что за проклятый зверь!

Шали выкатывается из палатки, на ходу смягчая свое ренегатство медоточивой речью:

— Я ненадолго, Научный. Тебе надо сидеть и думать, а я тебе мешаю. Я буду тут, неподалеку. И если понадоблюсь, ты меня сразу же позови. Я здесь, я всегда рядом с тобой, Научный.

Марк молча кивает головой. Шали к нам не подходит (зачем обижать Научного?), располагается со своей кошмой неподалеку и бормочет в темно-синюю бороду:

— Нехорошо, Аллах — свидетель!

Васька толкает меня в бок, кричит:

— Эй, Научный, спокойной ночи! Смотри термитов не обижай!

Зоолог стоически выдерживает насмешку. Молчит. Шали, кряхтя, возится на своей кошме.

— Друзья ссорятся. Добром это не кончится. Аллах — свидетель!

Пророчество Шали отчасти сбылось.

Мы проснулись от яростных криков. Солнце только что взошло. На земле распласталась причудливая косая крылатая тень палатки, а сама палатка ходила ходуном. По доносившимся изнутри невероятным проклятиям можно было судить о том, что Марк попал в беду. Зоолог, всегда вежливый, был на редкость корректен и даже в экспедиции, где его окружали лишь мужчины, змеи и ишаки, не позволял себе крепких выражений. Сейчас же Марк превзошел нас всех, вместе взятых, и каждого в отдельности. Призывая погибель на всех термитов, Марк бесновался, и было отчего: ночью термиты вырвались из банки, куда их опрометчиво поместил зоолог, и, на радостях, устроили пир. Не удовлетворившись остатками ужина, насекомые изгрызли тяжелые ботинки Марка, испортили его брезентовые ковбойские штаны, оставив, должно быть из сострадания к их владельцу, лишь кучу лохмотьев, горсть металлических пуговиц и две пряжки. Другой одежды у Марка не было, и он в отчаянии пытался прикрыть наготу старой овечьей шкурой.