Заботы пятьдесят третьего года

– Непохмеленная, что ли?
– спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно была в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, хотела, чтоб вздымался подол легкого платьица.

– Не ты меня поил, не тебе спрашивать, - басом обиделась баба.

– Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.

– Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?!
– баба постепенно наглела.

– Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя и кровинушку вместе.

– Да я разве что говорю?

– Говоришь, говоришь!

– Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари.
– А, черт! Генка Иванюк не заходил?

– Не заходил.

Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфетку. Ожидала, когда он уйдет.

– Я тебя навещать буду, - пообещал Казарян.

– Куда от тебя денешься?
– баба открыто радовалась его уходу.

Он распахнул дверь и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.

Иванюк-младший с ходу раскололся:

– Вчера вечером приходил. Денег просил.

– Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена!
– вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.

– Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было!
– Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.

Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.

– Что тебе Стручок говорил?
– не поднимая головы, спросил Роман.

– Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.

– Где это - "у одних"?

– Не знаю. Правда, не знаю.

– Ты ему денег дал?

– Дал. Двести рублей.

– Откуда у тебя деньги?

– Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.

– Совершеннолетний ты теперь у нас. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.

– Вы все шутите. А мне жить как?!

– Так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?

Геннадий Иванюк усек.

Иванюк-то усек, а Виталий Горохов - нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. А то пусть его район ищет. Ведь трамвайный грабеж их дело.

– ...Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С "вальтером" в руках. Так-то, - как бы не отвечая на романовские вопросы, по сути дела до конца ответил на все Сергей Ларионов.

– Считаешь, что надо рубить концы?
– спросил Казарян, сам считая, что так и надо делать.

– Делать больше нечего, - его словами обозначил ситуацию Ларионов.

– А что Санька думает?

– Нет его, - раздраженно ответил Ларионов.
– Как ушел с утра, так и нет. Его ищут все. Сам звонил, требовал на ковер. А его нет.

– Резюмируем: Колхозника - под суд, и закрываем дело. Так, Сергунька?

– Только так.

– Но где же все-таки Санек?

Рядом с дворовыми воротами, неподалеку от крюковской голубятни, с довоенных еще времен (видимо, строители домов два "а", два "б" и два "в" забыли) стоял чугунный локомобиль, вросший в землю своими железными колесами по втулки. Площадка между локомобилем и голубятней была утрамбована ногами трех дворовых поколений до мраморной твердости и гладкости. Здесь танцевали всегда.

Добрый Костя Крюков разрешил, и шустрая юная смена подключила к его проводке радиолу и двухсотсвечовую лампу. Музыка уже звучала, но еще не танцевали: рано, только-только подползали сумерки. В их объявляющейся серости вдоль акаций и молодых тополей Малокоптевского с гулом метались ошалевшие майские жуки. За ними, стараясь сбить их содранными в ажиотаже рубашками, носились не менее ошалевшие пацаны.

Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей, улетающих вдаль...

– рвался с самодельной, из рентгеновской пленки сделанной пластинки вольнолюбивый голос Лещенко. Вообще-то с репертуаром танцулек было худо. Борясь с тлетворным западным влиянием, промышленность, выпускавшая пластинки, внедрила в массы падекатр и краковяк, и поэтому массам приходилось пользоваться довоенными Утесовым, Шульженко, Козиным и Эдди Рознером.

Они сидели на округлой туше локомобиля, ощущая задами еле заметную неровность чугунной поверхности. Они сидели на локомобиле и сверху рассматривали отрочество и юность - свое прошлое. Алик, Лешка Без, Виллен Приоров. Чтобы неунизительно помириться с Саней, всех собрал Алик.

Любовь нечаянно нагрянет,

Когда ее совсем не ждешь.

И каждый вечер сразу станет

Так удивительно хорош,

– раскрыл молодежи смысл происходящего Леонид Утесов, и танцы начались. В основном шерочка с машерочкой, но иногда и храбрец лет семнадцати попадался. Конечный продукт бифукаторства от соприкосновения с существом иного пола впадал в ужас. Потея, он преодолевал его, на то он и храбрец.

Нет, не на храбрецов надо было смотреть. Смотреть надо было на нежных и трепетных дев, которых они последний раз видели лет пять назад прыгающими через веревочку.

– Кадры растут, как грибы, - глубокомысленно и мрачно заметил Лешка Без.

– А вон блондиночка в голубом, чья это?
– спросил Виллен.

– Макаровых, - ответил всезнающий Алик.

– Гляди ты!
– обрадовался Виллен.
– Вроде недавно я на Ольгу глаз клал, а теперь и соплячка Наташка на подходе! Передовое семейство.

Алик поднял руку, призывая к вниманию, и, точно поймав момент, три взрослых обалдуя оглушительно запели вместе с Утесовым:

Сердце, тебе не хочется покоя.

Сердце, как хорошо на свете жить.

Сердце, как хорошо, что ты такое!

Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить.

Танцевавшие тотчас, как в игре "Замри!" застыли на месте, ответственный за музоформление кинулся менять пластинку, а из голубятни на рев явился Костя Крюков, строгавший там что-то по голубиному хозяйству.

– Завидно?
– поинтересовался кто-то сверху.
– Лезь к нам!

"В парке Чаир распускаются розы..." сладко понеслось с новой пластинки. Костя молча вскарабкался на локомобиль, страстно потянулся, зевнул, лязгнув стальными зубами, передернулся от озноба и, послушав музыку, спросил: