Заклинатели войны

Трактирщик грязно выругался, чуть подумал и неохотно кивнул:

– Договорились, покормлю твою доходягу... И брысь отсюда, не то гости подумают, что ты тут со мной за постой расплачиваешься.

* * *

Кашель душил, сгибал в дугу сидевшего на кровати немолодого человека.

– Почему не лежишь? – раздалось от порога недовольное восклицание Айри.

– Лёжа совсем задыхаюсь, – с трудом проговорил её отец. Глотнул воздуха и, успокаиваясь, продолжил: – А так... вот... отпустило пока.

Голос у мужчины был тихий, слабый – не из-за кашля. Так Бейтер Шарго говорил с детства. Но если в его детские годы это умиляло взрослых, то в зрелом возрасте для бродячего артиста голос стал проклятьем и бедой. Надо переорать рыночный гам, а ты что-то шепчешь. Поэтому Бейтер Шарго, уличный шут, придумал для себя образ немого деревенского дурачка – и в этой маске был неподражаем.

Дочь села рядом с Бейтером, обняла его за плечи:

– Ничего-ничего. Сейчас отдохнёшь до утра. Отлежишься.

– Отлежусь, – кивнул отец. – И даже не до утра. За всю свою бродячую жизнь отдохну.

– Кто меня учил не ныть? – нахмурилась Айри. – Я купила у знахарки настой чёрной болотницы. Выпьешь, приляжешь, а завтра снова в путь...

– Чёрная болотница? Ого! На какие деньги гуляем, огонёк мой?

– Ну... знахарка не слишком скряжничала. Сейчас принесу...

– Подожди. – Голос отца, всё такой же тихий, стал твёрдым. – Я не буду пить настой. Мне жаль, Айри, что ты потратилась, но зелье меня не спасёт. Я чувствую свою смерть. Она рядом. Смерть не кошка, её не прогонишь. Ты же знаешь, Айри, у кого я учился искусству прорицания...

У девочки горло перехватило от отчаяния. Вспомнился восторг, с каким она подслушивала за гадальной палаткой. Отец наряжался в широкое женское платье, надевал парик – волосы чёрные-чёрные, как у шаутис, только прямые. И вот тут его тихий голос был кстати. Клиенты вслушивались в каждое слово «госпожи Мурсиры», как в величайшую тайну. И сами невольно отвечали шёпотом. А с какими потрясёнными лицами выходили они из палатки! Айри Шарго хотела петь, бить в ладоши, кружиться в танце: её отец знает всё на свете!

Но зачем человеку знать про собственную смерть?

– Не грусти, – шепнул отец. – Ты же знаешь: смерть – это не навсегда. Мы ещё увидимся, девочка. За бродячую жизнь я накопил не так уж много грехов. Очищусь в аду – и добро пожаловать в новое рождение. А тебе всего четырнадцать лет. Подрастёшь, выйдешь замуж, родишь сына – а вдруг это буду я? Ох, чую: за каждый шлепок, который я тебе отвесил в детстве, ты мне отсыплешь десять!

Айри заставила себя улыбнуться.

А отец заговорил серьёзнее:

– Мне больно оставлять тебя одну. Но так бывает всегда: родители оставляют детей. Вот когда наоборот – это действительно страшно. Ничего. Четырнадцать лет... всё-таки не десять... У тебя есть ремесло. Люди его не уважают, но кое-как платят. Ты умеешь постоять за себя...

Он прервал речь, несколько раз ровно вдохнул и выдохнул воздух.

– Кашель подходит? – шепнула Айри. – Ты помолчал бы, отец.

– Я последний раз могу говорить с тобой, огонёк мой. Не увижу, как повзрослеешь, как выйдешь замуж... Хорошо бы он оказался не из наших, не из детей дороги.

– Почему, отец?

Дыхание Бейтера стало ровнее, он поднял голову, зашептал страстно, горячо:

– Я провёл в пути полжизни и понял, какое это богатство – своя крыша над головой. Какое это счастье – глянуть с утра в окно и увидеть там то же, что видел вчера утром. Я намотался по свету, огонёк мой. Больше не хочу. Спасибо, что уговорила Сурка...

– Отец...

– Не перебивай. А то опять начнётся кашель, забуду важное... Когда умру, поезжай в Энир. Помнишь старую Гекту?

– Её и захочешь – не забудешь.

– Найди её. Скажи: я помню всё, что она для меня сделала. И прошу, чтобы она и к тебе была доброй. А ты... ты замажь на повозке моё имя. Пусть будет просто «Цирк Шарго». Твой цирк. Я так хочу.

– Отец, я сделаю всё... но прошу, выпей настой! – В сердце Айри умирал последний отблеск надежды.

– Зачем зря переводить дорогое снадобье, огонёк мой?

В глазах Бейтера Шарго блеснули странные искорки, тихий голос стал протяжным и загадочным:

– Дитя, послушай «старую Мурсиру», гадалка зря не скажет: завтра, ещё Номо не успеет подняться к полудню, ты встретишь человека, которому настой будет нужнее, чем мне. Я...

Тут кашель вновь согнул дугой старого бродягу. Айри метнулась к кувшину с водой.

И ещё долго она то поддерживала теряющего силы отца, обняв за плечи, то пыталась подсунуть ему флягу с настоем, которую он упорно отталкивал. Но больше она не слышала от отца ни слова – до мгновения, когда поняла, что осталась одна на свете.

* * *

Ранним утром, когда занялась заря, Айри Шарго чёрным ходом выскользнула во двор.

У страусятника её ждал Сурок. Он ничего не сказал девочке. Молча помог выкатить из сарая небольшую тележку, расписанную пёстрыми полосами. Молча отпер страусятник и подождал, пока Айри выведет куцехвостую Плясунью.

Девушка заметила, что страусиха не потянулась к разросшемуся у порога кусту белоцветки. Значит, не голодна. Сурок сдержал слово.

Айри запрягла Плясунью, но не села в тележку, повела страусиху в поводу. Дорога впереди долгая, а Плясунья стара, лучше её поберечь.

Сейчас на девушке поверх яркого наряда был серый балахон – из-за страусихи. Плясунья, с её крошечным мозгом, норовила склевать с одежды хозяйки яркие украшения. Страусы арконской или вейтадской породы – те поумнее, у них мозг побольше. А Плясунья – дура беспородная.

Дорога была хорошая, ровная, вся в узорных тенях от листьев белых пальм, что стройно покачивались вдоль обочин. Плясунья выступала чинно и важно, радуясь тому, что тележка оказалась лёгкой. И даже москиты не кружили облаком вокруг одинокой путницы.

Но лучше бы дорога была в ухабах и колдобинах! Лучше бы тележка застревала в каждой выбоине – и приходилось бы её вытаскивать! Лучше бы Плясунья уселась прямо посреди дороги, ожидая, что её начнут бранить и уговаривать! Лучше бы москиты принялись жрать Айри безо всякой жалости!