Заколдованная Элла
Шрифт:
— Умница, Нэнси! — улыбнулась ей вслед Мэнди и подмигнула мне.
Ужин был в самом разгаре, когда двум лакеям пришлось оттащить мамочку Ольгу в кровать. Но праздник продолжался: гвоздем вечера были танцы. Я все видела: Хетти потребовала, чтобы я следила за камином — пусть все увидят, какая я грязная, вся в золе и саже.
Поздно вечером, раздеваясь у себя в комнате, я задумалась о побеге. Мэнди соглашается колдовать только по мелочи, мне этого не хватит. А Чар уехал за тысячи миль — и вообще негоже ему знать о моих бедах.
Отец. Мне совсем не улыбалось обращаться к нему с просьбами, но больше никто мне не поможет. Придется ему написать.
Глава двадцать четвертая
В письме я решила сделать ставку на отцовскую гордость и описала именно тот эпизод, который оскорбит его сильнее всего, — как меня заставили топить камин при всех придворных.
Неужели им не совестно так со мной обращаться?! Ты
Отец, прошу тебя, возвращайся домой. Очень многие купцы ведут дела, не покидая Фрелла, почему ты не можешь? Пожалуйста, приезжай. Я без тебя пропадаю. Ты же знаешь, я бы не стала тебя беспокоить по пустякам. Приезжай как можно скорее. Я считаю дни до твоего возвращения.
Отправить письмо я попросила Мэнди. Может, оно догонит отца в дороге. Кучер почтовой кареты знал сэра Питера. Может, отец получит мое письмо даже раньше, чем Чар. Может, вернется через несколько дней.
А пока я его не увижу или не получу от него весточку, придется терпеть. Я старалась пореже попадаться на глаза мачехе и сестрицам, и чем дольше я работала судомойкой и чем грязнее становилась, тем меньше меня мучили мамочка Ольга и Хетти. Видимо, они считали, что мой неряшливый вид — убедительное доказательство глубины моего падения.
Однако спастись от Оливии было невозможно — только прятаться. Самым надежным убежищем служила библиотека. Просиживать там подолгу я не отваживалась, зато иногда урывала полчасика, чтобы почитать пыльные тома мамочки Ольги. Искать меня в библиотеке никому не приходило в голову, а прийти ради собственного удовольствия — тем более.
Сама не знаю, какого письма я ждала больше — от отца или от Чара. Я все время думала о Чаре и отчаянно скучала по разговорам с ним. Если в голову приходило что-нибудь смешное, я хотела проверить на нем, хорошая ли это шутка. Если что-то серьезное — спросить его мнения.
Письма от отца я не могла дождаться несколько месяцев, зато ответ от Чара пришел всего через десять дней после того, как я написала ему. И первые полгода, которые он провел в Айорте, мы постоянно переписывались, — а от отца не было ни слуху ни духу.
Как я и просила, Чар посылал письма Мэнди: та намекнула всем, что завела воздыхателя. Хетти с мамочкой Ольгой эта романтическая история очень забавляла, но я так и не смогла уяснить себе, чем она смешнее и нелепее истории самой матушки Ольги и моего отца.
Почерк у Чара был крупный и круглый, буквы расставлены через равные промежутки, все соединения тщательно прописаны — не чета моим угловатым каракулям. По почерку Чара было видно, что он искренний и уравновешенный, а по моему, как частенько говаривала Арейда, — что я пылкая, с богатым воображением и вечно куда-то спешу.
Дорогая Элла!
Меня переименовали. Здесь меня называют Эчарманти — не имя, а чих какой-то. Выговорить «Чар» ни у кого не получается, уговорить называть себя «Эчари» я не могу.
Здесь всe очень вежливые. Самая частая фраза — «С вашего позволения»; да что там, больше никто ничего и не говорит.
Айортийцы сначала думают, а уж потом говорят — и зачастую после длительных размышлений приходят к выводу, что сказать, собственно, и нечего. В айортийском парламенте громче всех выступают мухи. А если случайно залетит пчела, всe глохнут.
Я стосковался по нормальному разговору. Простые айортийцы иногда любят поговорить, но придворные немы как рыбы. Они добрые. Они часто улыбаются. Но разговор для них — одно слово, в крайнем случае фраза. Законченное предложение они выдавливают раз в неделю. A в день рождения дарят миру целый абзац.
Сначала я трещал без умолку, лишь бы заполнить неловкие паузы. В omвem мне улыбались, кланялись, строили задумчивые лица, пожимали плечами и редко-редко говорили: «Пожалуй, да, с вашего позволения».
Сегодня утром я перехватил в саду герцога Андонского. Тронул его за плечо в знак приветствия. Он дружески кивнул. Мысленно я сказал: «Чудесные цветы. Вот эти растут и в Киррии, а вот тех я никогда не видел. Как они называются?»
И я живо представил себе, как он мне ответит — назовет цветок, скажет, что это любимый цветок королевы, и радушно предложит пакетик семян.
Но если бы я и в самом деле спросил его про цветы, он бы, скорее всего, двинулся дальше, будто не слышал. И подумал бы: «Зачем этот принц портит прекрасный денек своей болтовней? Если я не стану ему отвечать, он получит возможность подышать свежим воздухом, погреться на ласковом солнышке, послушать шелест листвы. Может быть, он уже жалеет, что задал вопрос. А может быть, полагает, что с моей стороны неучтиво промолчать. Однако если я заговорю сейчас, то могу испугать его, если он погружен в свои мысли. Которое из двух зол мне выбрать? Большее зло — если он сочтет меня неучтивым. Придется заговорить».
Но вот беда: он так изнурен раздумьями, что в силах выговорить одно-единственное слово — название цветка.
Ну и чепуху я пишу. Я-то рассчитывал в первом же послании ослепить тебя великолепным слогом, но, похоже, с этим придется подождать до второго письма.
Воображаемые разговоры я обычно веду отнюдь не с герцогом. А с тобой.
Я прекрасно представляю себе, что сказал бы, будь я во Фрелле. Я бы раза три сказал тебе, как рад тебя видеть. Я поведал бы тебе куда больше об Айорте — и куда меньше сетовал и жаловался — и обязательно описал бы, как мы сюда добирались, особенно случай, когда одна вьючная лошадь шарахнулась от кролика и понесла. Но тут я, вероятно, превратился бы в айортийца и умолк — и только улыбался бы, глядя на тебя.
Понимаешь, я теряюсь в догадках, что ты мне ответишь. Ты все время норовишь меня удивить. Мне это нравится, но я бы, наверное, не так сильно скучал по тебе, если бы мог вполне верить твоим ответам. В чем состоит лекарство от тоски, гадать не приходится. Пиши мне еще — и поскорее. И еще — и еще скорее.
В своем ответе я обеспечила ему нормальный разговор.
Привет! Как поживаешь? Сегодня чудная погода. Правда, крестьяне предсказывают дожди. Говорят, вороны больно уж раскаркались. Впрочем, и от сырой погоды много пользы. Нельзя же, чтобы всегда было только солнечно. Такова жизнь, верно? А жаль. Вот было бы славно! Никаких огорчений, никаких резких слов. Не правда ли, мой принц? Но у тебя при твоем уме и образовании наверняка хватает здравомыслия понимать, что так не бывает…
Ну вот, по-моему, такой лошадиной дозы светской болтовни вполне хватит, чтобы исцелить тебя от тоски по разговорам.
Тут я застопорилась. Что рассказать ему? О том, как меня сделали служанкой, писать нельзя: невозможно объяснить, почему я слушаюсь мамочку Ольгу, не упомянув о проклятии. Тут я вспомнила: недавно мамочка Ольга устроила бал. Я написала про него — опустив одну мелочь: мое участие в празднике сводилось к тому, что я убирала грязные тарелки со стола с закусками.
В ответ Чар поведал, что в Аиорте балов не устраивают.
У них бывают «песнопения» — раз в месяц. Три-четыре айортийца по очереди выходят на сцену и поют либо длинные грустные баллады, либо бодрые или комические куплеты — а все гости подпевают хором. Все местное население знает тысячи песен, а голоса у всех отменные, не побоюсь этого слова.
Айортийцы поют откуда-то из глубины — не то от пяток, не то от самого сердца. А. когда они поют заключительную песню — гимн Восходящему солнцу (поют они до самого утра), — то собирают вокруг себя всех родных. Супруги и дети берутся за руки, поднимают лица к небесам и дают волю музыке.
Я сижу среди немногих чужаков и пытаюсь вторить им слабым голосишком, мычу, поскольку не всегда разбираю слова, и очень грущу, что мне некого взять за руку.
Может быть, когда-нибудь мы с тобой приедем сюда вместе.
Кстати, ты уже на месяц старше, чем когда я видел тебя в последний раз. Ты по-прежнему еще маленькая и не готова выйти замуж?
На это я хихикнула. Потом представила себе, какая из меня выйдет невеста — в грязном домотканом балахоне, воняющем подгорелым маслом и вчерашним обедом.
Этот вопрос Чар повторял в каждом письме — видимо, ему нравились мои дурацкие ответы. Да, я была слишком маленькая, чтобы выйти замуж, а иногда — слишком усталая, слишком потная, слишком сердитая, слишком голодная. Один раз я написала: «Слишком маленькая — это еще мягко сказано. У одной нашей знакомой есть одиннадцатилетняя дочурка, которая выше меня на голову».
Знакомая — это Нэнси, камеристка мамочки Ольги.
В другой раз я написала: «Сегодня я слишком стара, чтобы выйти замуж;, мне, по-моему, сто лет в обед. Последние восемьдесят пять из них я провела, слушая, как одна знатная дама на приеме разбирает родословную каждого из гостей».
Знатная дама — это Хетти, и на приеме я не присутствовала.
Продолжала я уже более серьезно: «В кругу моих новых родственников я не нашла никого, кому можно довериться. А со сводными сестрицами у нас сходятся взгляды лишь по отдельным вопросам. Повезло мне — у меня есть перо, бумага и друг!»
Вот ответ Чара: «Язык у меня вот-вот отсохнет и отвалится от неупотребления, зато я уверен, что хотя бы не разучусь пользоваться словами, раз можно тебе писать».
Иногда я задумывалась, не написать ли, что я уже достаточно повзрослела для замужества. С каждым письмом я влюблялась в Чара все сильнее и сильнее. Но ничего не могла ему сказать. Скажу, мол, я уже взрослая и могу идти замуж, — а вдруг он просто шутил, предлагал забавную игру? Тогда ему станет страшно неловко — и конец нашей непринужденной дружбе. Может, он вообще перестанет мне писать, а я этого не вынесу. Если он не шутит, пусть сам так и скажет. А пока я дорожила нашей перепиской.