Замочная скважина: Наследие

– Но почему тогда.. – я хмурюсь, опустив глаза в пол – почему тогда в последний день Кевин пропал? Почти перед самой.. трагедией.. я обращалась к нему. Перед тем, как пойти на кухню. Он не ответил.

Поднимаю глаза на папу:

– Он отвернулся от меня, потому что знал, что я сделаю?

– Думаю, он отвернулся от самого себя, солнышко – папа наклоняется и целует меня в лоб – он знал что будет, но не мог этого предотвратить. Знал, как отразиться это на тебе. Думаю, его это съедало. Он просто не мог продолжать общаться с тобой, поняв, что то, что будет – уже неизбежно.

Помолчав, папа добавляет:

– А может.. он просто сказал слишком многое.

– То есть?

– Я же говорил, что духи не могут вмешиваться в ход событий Мира Живых. Может, когда он сказал,

(..и чем существеннее событие – тем менее очевидные намеки им дозволены..)

что вы никуда не переедете – то перешел черту.

– Что это значит?

Но папа молчит, опустив глаза.

Силюсь держаться стоиком, и упрямлюсь:

– Но ведь уже умерший не может умереть повторно, правда?

– Он может просто исчезнуть.

– То есть?

– Умерев, человек становится духом, бесплотным созданием, принадлежащим Свету или Тьме. Став им по каким-то причинам неугодным – он превращается уже в ничто, так как дух сам по себе существовать не может.

– Хочешь сказать, что Кевин.. – запинаюсь, с трудом сдерживая слезы – превратился в Ничто? – судорожно всхлипываю – и опять из-за меня? Даже он? Я умудряюсь вредить даже мертвым!

– Джи, во-первых далеко не факт, что это так. Возможно, он просто.. выжидает время. Может, он просто выполнил свою роль в твоей жизни и поэтому ушел. Я просто предполагаю всевозможные варианты.

– Мне не нравятся эти варианты – я утыкаюсь ему в грудь и опять реву. Наверное, за последние дни из моих слез уже можно было сколотить шестой океан – я хочу обратно. Хочу все это забыть. Ничего не знать.

– Мне так жаль, детка – он крепко сжимает меня в объятиях – ты не заслужила всего этого – отстраняется и, взяв в ладони мое лицо, требовательно заявляет – но ты сильная. Ты же Райтсон. Ты не просто справишься с этим – ты станешь лучше, чем была. Лучше, чем я. Лучше, чем кто-либо из моих чертовых родственничков. А главное, ты сделаешь то, чего не смог ни один из нас за все века.

– Что?

– Ты станешь счастливой..

…Не знаю, могу ли я сказать сейчас, что я счастлива.

Счастье для меня сильно видоизменилось.

Счастлива таким образом, каким была с мамой и Нейтом – я уже не смогу быть никогда. Быть счастливой – человеком, школьницей, сестрой, обычным смертным. Такое счастье уже навсегда мне стало недоступно.

Но, возможно, я могу сказать, что я счастлива в своем новом воплощении. В новом понимании счастья. В тех его границах, которые доступны мне отныне и впредь.

Это не счастье с барбекю, шашлыками и звонким смехом.

Но это счастье, когда ты не хочешь себя убить. Когда тебе не мерзко смотреть на себя в зеркало. Когда у тебя не вызывает отвращение то, кем ты являешься.

Когда ты шаг за шагом начинаешь принимать себя такой, какой ты родилась и какой останешься навечно.

В этом плане я, наверное, понемногу начинаю обретать счастье.

Начала, когда мы с отцом навсегда покинули Штаты. Случилось это довольно скоро после произошедшего. В первую же неделю.

Это была вынужденная мера.

Тогда я, наконец-то, и узнала, что случилось с моим домом и трупами, которые мы там оставили.

Обрывки воспоминаний хранились в моей памяти, но в том своем состоянии я не могла их соединить воедино. К тому же, для цельной картины произошедшего – я многого не знала. Но папа рассказал мне, что на самом деле стало с телами когда-то любимых мною людей, зачем это было сделано и как теперь необходимо в связи с этим поступить нам самим.

Думаю, наш спешный отъезд из Штатов без планов на возвращение – стал в каком-то смысле окончательной бесповоротной точкой. Той спичкой, что сожгла все мосты с моей прошлой жизнью и оставила на их месте лишь огромные саднящие ожоги, которые, впрочем, зажив, грозились превратиться однажды лишь в едва заметные шрамы..

…В тот день, день Трагедии, я не помнила, что было после того, как папа зашел в мою комнату. Где я, скорчившись, сидела на полу и опиралась на спинку кровати. Он присел, обнял меня, а потом я помню уже только комнату в его пентхаусе.

Точнее, свою комнату.

Свою комнату в его пентхаусе.

Долгое (относительно моего времяисчисления, где каждая минута за год) время я даже не задавалась вопросом, что там произошло и что там теперь. Конечно, стоило задуматься, что что-то в тот день было, хотя бы потому, что я не могла сидеть в своей комнате там, а потом резко оказаться в другом конце города с пробелом в памятью.

Но тогда пробел в памяти был не самой большой моей проблемой. Однако, стал.

Вначале папа не грузил меня этим.

Когда я больше походила на овощ, у него была лишь одна задача – хоть как-то вытащить меня из этого болота, пока я не ушла туда с макушкой.

Однако, едва я стала отплевываться от трясины, которой успела хлебануть – как он обрушил на меня новое заявление:

– Мы уезжаем.

– Что? Куда?

В новый город?

Зачем? У него здесь прекрасный дом.