Заноза Его Величества

— Ваше Величество, — кланяется мужчинка в пол, снимая шляпу и демострируя лысину, обрамлённую салатовыми кудряшками.

— Дон Орсино, — кланяется ему король в ответ. Ну, как кланяется, слегка кивает головой, демонюка.

— Отец! — восклицает Карл, приникая к решётке.

— Карлито, сынок, — сокрушённо качает головой дон, похожий на упитанного гнома, только нежно-зелёного. — Что же ты натворил!

— Я нарушил запрет, отец! — восклицает узник птичьей клетки. И вся эта сцена безобразно напоминает мне слезливо-трогательную встречу из какой-нибудь мыльной оперы, если бы только эти двоя не были такого цвета, роста и с крылышками.

Сейчас по закону жанра дон должен воскликнуть: «Ты нарушил запрет?», но голос Его Величества не оставляет ему шанса:

— И что же это был за запрет? — приглашает он человечка присесть.

— Запрет на перемещение нематериальных сущностей, — взмывает в воздух дон Орсино и приземляется пятой точкой на край стола.

Я тоже присаживаюсь, ибо с появлением Барта в этом закутке стало тесно, как у негра в жопе. Или там темно? Всё время путаю. Хотя света тоже стало меньше — столько людей в чёрном.

— В данном случае это некая субстанция, которую принято называть «душа».

— Не надо нам пояснять как идиотам, — заваливается рядом со мной на лавку Барт. — Мы прекрасно поняли, что произошло. Расскажите лучше, чем это грозит.

— Ограничение на перемещение нематериальных сущностей было наложено очень давно, — начинает дон с надрывом, — так давно, что в прах превратилось всё, что могло бы рассказать о тех событиях. Так давно, что не осталось никого, кто помнит, почему его принято соблюдать. Так давно…

— И было связано с чем? — перебивает его король.

— С гибелью богини Наль, — скорбно склоняет дон голову. — Но теперь, когда табу нарушено, нам грозит нечто страшное, — прижимает он к груди свой котелок.

И судя по его склонности к театральным эффектам, это «нечто страшное» прямо Армагедец вселенского масштаба. А судя по размытости его показаний, он понятия не имеет что именно. А я-то, наивная, думала Карлуха всего лишь нарушил Катькин запрет вмешиваться, а он оказывает каким-то Запретом Запретов пренебрёг, засранец.

— И как такой страшный, древний, строгий запрет, который никто даже не помнит, — злобно язвит Его Величество, — смог снять такой сопляк, ещё толком не научившийся владеть своей магической шпагой?

— К сожалению, — скорбно склоняет голову дон, — мне это неведомо. Нельзя просто так взмахнуть шпагой и переместить душу. Тем более юнцу. С тех незапамятных времён это умение было утеряно нами навсегда.

— Оказалось — показалось, что утеряно, — вставляю я, но, получив в качестве награды за остроумие ледяной взгляд Георга Пятого, решаю благоразумно помалкивать, пока тут взрослые дяди разговоры разговаривают. 

— Но при этом вы перемещаетесь между мирами. Вся вот эта контрабанда, которой вы приторговываете, — показывает король на стол, называя каким-то обидным словом мои вещички. — Всё это появляется в нашем мире легко и безболезненно. Все эти вещи, что вы притаскиваете и которыми в Абсинтии никого не удивишь. Все эти словечки, которые давно вошли в обиход. Одному мне кажется, что это закономерно, что однажды вы должны были притащить душу?

— А этот ваш абсент, — добавляет Барт, недовольно качая головой.

— Я, конечно, дико извиняюсь, но что не так с абсентом? — снова подаю голос я.

Недолго продержалась, знаю. Но тут что-то имеют против абсента, а он, по-моему, сыграл как раз ключевую роль в моём перемещении.

— Это древняя магия, дарованная нам этим местом, — высокопарно заявляет дон. — Она призывает нас. И мы являемся на её зов.

— Да, мы прекрасно это знаем, что как только где-то кто-то упивается абсентом в стельку, вы тут как тут. И ни дай Ог, там что-то плохо лежит, — упирается король плечом в стену.

И хоть про «упиваться в стельку абсентом» относится ко мне как никогда, тут я отвлекаюсь. Потому что, если есть что-то красивше того, как это Бесстыже Вызывающее Величество стоит, так это только как демонически сексуально он усмехается. Чёрт бы тебя подрал, Георг ты Пятый! Ведь невозможно оторвать глаз!

— Этот мир развивался благодаря нам! — тем временем обижено восклицает дон Орсино. — Он узнал такие великие вещи как часы и мухобойка.

— Вот этой мухобойкой вашему Карлу да по мягкому месту бы, — зыркает на несчастного феёныша король.

— Я хотел её спасти, — совсем сникший Карлушка, сидит в клетке, обхватив колени, и произносит это совсем тихо.

— Спасти?! — на его жалкий писк разражается король праведным гневом. — И чем ей это помогло? Разжалобила палача? Насмешила народ? Или тем, что палач чуть не отрубил голову не ей, а этой самозванке? Нет. Но твоя глупость и безответственность привели к тому, что Катарина сейчас неизвестно где, а мы имеем что имеем.

— Сам ты самозванка! — встреваю я, чтобы пронести громкую оправдательную речь, и даже воздуха в грудь набираю…

— Да заткнись ты! — посылает он меня в нокаут, даже не поворачиваясь. И пока я задыхаюсь от излишка воздуха и гнева, вновь обращается к Карлу: — Она и так бы передумала.

— Она никогда бы не передумала! — подскакивает Карл, и у меня мурашки бегут по спине от его смелости. Я даже песне своего возмездия наступаю на горло, чтобы ему не мешать. Даже когти, кажется, появившиеся у меня, как у кошки, прячу. — Никогда! Ты бы не заставил её изменить решение. Она скорее наложила бы на себя руки.

— Так что же не наложила? — зло усмехается король и то, как стискивает он зубы, аж у меня вызывает зубную боль. И боль другую, душевную, что сквозит в каждом его слове, я тоже чувствую. Даже злость отступает, утонув в этой боли. Как же невыносимо ему знать, что та, к ногам которой он положил бы этот мир, его не любила. Ненавидела. Презирала.

— Потому что тогда погиб бы я, — упрямо наклоняет голову фей. — И, если в вашем мире с ней что-нибудь случится, мы все погибнем: я, вы, — поворачивается он ко мне. — И, если в этом мире с вами — тоже.