Завтрашний ветер

ству «абитуриентской» литературы?

Содержание большой литературы — это всегда не

просто конкретный материал, а внутренняя тема, под-

нимающаяся над материалом.

Дать в руки Агате Кристи или Сименону материа-

лы дела Раскольникова — и мы получили бы всего-

навсего квалифицированный детектив. Те, кого можно

назвать только «бытописателями» или только «роман-

тиками», только «обличителями» или только «трубаду-

рами», к большой литературе не относятся, даже если

и выполняют временные положительные функции.

Большой литературе свойственна если не тематиче-

ская, то обязательно духовная энциклопедичность.

Этим качеством большой литературы обладает уди-

вительный роман колумбийского писателя Габриеля

Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», прекрасно

переведенный Н. Бутыриной и В. Столбовым.

Книга Гарсиа Маркеса реалистична и фантастич-

на, авантюрна и бытописательна, социальна и психо-

логична, она и «деревенская», и «рабочая», и «военно-

историческая»,- она и философская, и откровенно

чувственная. В отличие от анемичной структуры со-

временных «антироманов» книга Гарсиа Маркеса

полнокровна и, кажется, сама изнемогает от собст-

венной плоти. Если бы этой книге можно было поста-

вить градусник, то бешено прыгнувшая ртуть раско-

лотила бы ограничивающее ее стекло. Кажется, что

после овсяной каши и диетических котлеток тебе

наконец дали в руки сочную глыбу латиноамерикан-

ского «ломо».

В этой книге нет хилых, ковыляющих чувств —

даже, казалось бы, низменные страсти исполнены воз-

вышающей их силы. В этой книге искусственная че-

люсть, опущенная в стакан, покрывается желтень-

кими цветочками, девушка возносится на небо, увле-

кая за собой чужие простыни и тем самым вызывая

возмущение владелиц, новорожденного со свиным

хвостиком съедают рыжие муравьи, а мужчина и жен-

шипа любят друг друга в луже соляной кислоты.

Веет проказами Тиля Уленшпигеля, буйством Фран-

суа Вийона, россказнями Мюнхаузена, пиршествами

Гаргантюа, кличами Дон-Кихота. Язвительные сати-

рические картины, напоминающие «Историю одного

города» Салтыкова-Щедрина, сменяются возвышен-

ными интонациями старинных испанских «романсеро»,

колабрюньоновский эпикурейский оптимизм перебива-

ется кафкианскими видениями, а на эротические дека-

мероновские сцены падают мрачные тени дантовских

призраков. Но это не мозаика литературных ремини-

сценций, а мозаика самой жизни, объединяющая Гар-

сиа Маркеса и его предшественников.

Эта книга, несмотря на то, что она взошла па

перегное всей мировой литературы, не пахнет бума-

гой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горь-

ким потом рабочей усталости и сладким потом любви,

мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся фритан-

гой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга

матерится и молится, молодо горланит и по-старчески

покряхтывает, устало мычит, как обессиленный буй-

вол, и вопит от горя, как мать над своими расстре-

лянными детьми.

«В те времена никто ничего не замечал, и чтобы

привлечь чье-то внимание, нужно было вопить...»

Именно это и должно мучить любого художника —

боль от того, что столько страданий расплескано по

планете, и страх от того, если и вправду никто ничего

не замечает. И долг художника — запечатлеть то,

чего не замечает никто.

Один из героев Маркеса, бывший свидетелем рас-

стрела рабочих банановых компаний и чудом уцелев-

ший, возвращается домой. Но жизнь идет своим чере-

дом, как будто и не было расстрела. «Официальная

версия», которую тысячи раз повторяли и вдалбли-

вали населению всеми имевшимися в распоряжении

правительства средствами информации: «Мертвых не

было». И когда, потрясенный человеческим равноду-

шием, Хосе Аркадио Второй бормочет о том, что они

все-таки были, то его не понимают или не хотят по-

нимать.

«— Там было, наверное, тысячи три... — прошеп-

тал он.

— Чего?

— Мертвых, — объяснил он. — Наверное, все лю-

ди, которые собрались на станции.

Женщина посмотрела на него с жалостью:

— Здесь не было мертвых...»

В этом забвении, отчасти искусственно организо-

ванном, отчасти являющемся самозатуманиванием

с целью не думать о чем-то страшном, что, не дай бог,

может повториться завтра, Гарсиа Маркес видит одну

из опаснейших гарантий возможности повторения кро-

вавого прошлого. Люди, помнящие о вчерашних пре-

ступлениях, среди тех, кто забыл об этом или стара-

ется забыть, чувствуют себя изгоями, мешающими

общей самоуспокоенности, и выглядят подозритель-

ными маньяками в своем усердии напоминать.

Книга Гарсиа Маркеса — это попытка связать в

единый узел все разорвавшиеся или кем-то расчетливо

разъединенные звенья памяти. Память с выпавшими

или устраненными звеньями — лживый учебник.

Как истинный художник, Гарсиа Маркес понимает,

что история повторяется не только в политических

сдвигах, поворотах или даже катастрофах, но и в

быту, в самых интимных отношениях между людьми.

Все философские концепции, так или иначе призы-

вающие к изменению порядка вещей или к его сохра-

нению, не ниспосланы откуда-то с заоблачных высей,

а создаются дышащими, едящими, пьющими, любя-