Завтрашний ветер

дать любого, кто осмелится нарушить ее покой, с

заряженным пистолетом. Бесплодно ломать кровати,

пытаясь спрятаться в секс от беспощадного времени,

как это делают представители младшего поколения

Буэндиа — Аурелиано Третий и Амаранта Урсула.

Бесплодно накопительство, ибо время пережевывает

все накопленное, как мул Петры Котес в конце концов

пережевывает перкалевые простыни, персидские ков-

ры, плюшевые одеяла, бархатные занавески и покров

с архиепископской постели, вышитый золотыми нит-

ками и украшенный шелковыми кистями.

Бесплодно и самоотречение Урсулы, надорвавшей-

ся в заботах по сохранению дома и рода. «Ей хоте-

лось позволить себе взбунтоваться, хотя бы на один

миг, на тот короткий миг, которого столько раз жа-

ждала и который столько раз откладывала, — ей

страстно хотелось плюнуть хотя бы один раз на все,

вывалить из сердца бесконечные груды дурных слов,

которыми она вынуждена была давиться в течение

целого века покорности».

Маркес предостерегает от всех опасностей безот-

ветственного бунта, но в то же время и призывает

людей «плюнуть хотя бы один раз на все». В этом и

двойственность, и одновременно цельность романа.

Еще много политиканов подменяют подлинный соци-

альный прогресс окраской домов то в один, то в

другой цвет. Еще много Урсул корчатся от желания

взбунтоваться хотя бы на миг, на тот короткий миг,

который они столько раз жаждали и откладывали.

Еще много зверских убийств совершается на земле,

но рупоры лживой информации настойчиво вбивают

в мозги граждан: «Мертвых не было».

Эксплуатируемое общество похоже на больную

Фернанду, которая из-за невежества, страха и хан-

жества боится открыть врачам истинную причину

своего недомогания и поэтому ей так трудно помочь.

Маркес опасается выписать скоропалительный ре-

цепт обществу, в котором он живет, но его диагноз

беспощадно ясен: болезнь разъединенности. И все-

таки Маркес верит в то, что человечество когда-нибудь

вылечится от этой болезни и, духовно не сдавшись

после столетий безостановочных ливней лжи и крови,

размывающих фундаменты семейных крепостей, об-

легченно вздохнет.

«В пятницу в два часа дня глупое доброе солнце

осветило.мир и было красным и шершавым, как кир-

пич, и почти таким же свежим, как вода».

Но для того, чтобы эта пятница настала, будущие

поколения должны помнить о том, что мертвые были...

КАРТИНЫ, СВЕРНУТЫЕ В ТРУБКИ

Весной шестьдесят третьего года я был в гостях

у Пабло Пикассо в его доме на юге Франции.

Маленький быстрый человечек со сморщенным

лицом старой мудрой ящерицы, столько раз остав-

лявшей хвост в руках тех, кто пытался ее схватить,

приручить, показывал мне свои работы. Сам он смот-

рел не на них, а на меня. Лукавые, искрящиеся любо-

пытством глаза, казалось, раскладывали меня на со-

ставные элементы, а потом вновь складывали уже в

каких-то иных, подвластных только воображению это-

го человека сочетаниях. Рама написанной в грязно-

розоватых тонах картины «Похищение сабинянок»

покачивалась, поставленная на загнутый кверху эски-

мосский шлепанец из тюленьей шкуры, надетый на

босу ногу. Руки, поросшие седыми, но какими-то весе-

ленькими волосами, с молниеносностью фокусника

показывали мне то мифологические композиции мас-

лом, то иллюстрации тушью к Достоевскому, то услов-

ные карандашные наброски. Уверенные и небрежные

взаимоотношения рук Пикассо с его работами были по-

хожи на взаимоотношения рук кукольника с его ге-

роями, выведенными на парад-алле при помощи еле

видимых ниточек. Работы плясали в руках, кланялись,

исчезали...

— Ну что, понравилось что-нибудь? Только чест-

но... Что понравилось — подарю... — так и ввинчивал-

ся в меня Пикассо глазами, вращающимися, как у

хозяина тира из книги «Белеет парус одинокий».

Я чувствовал себя Гавриком, но честно пробормотал,

что мне больше нравится голубой период, а не эти

последние работы.

Два молодых человека с напряженными оливко-

выми лицами подпольщиков, не представленные по-

именно, очевидно, по конспиративным причинам (Пи-

кассо попросил фоторепортера из «Юманите» не фото-

графировать их), еще более напряженно перегляну-

лись. Пикассо неожиданно для всех восторженно

захохотал, потребовал шампанского, которое немед-

ленно возникло на подносе в руках хозяйки, как будто

было на наших глазах создано из ничего воображе-

нием гения.

— Жива Россия-матушка! Жива! — кричал Пи-

кассо, размахивая бокалом. — Жив дух Настасьи

Филипповны, бросающей в огонь деньги! Ведь каждая

моя подпись даже под плохоньким рисунком — это

не меньше десятка тысяч долларов!

Пикассо обнял меня и поцеловал. От него пахло

свежими яблоками и свежей краской. Два молодых

человека с напряженными оливковыми лицами тем

временем скатали в трубки три холста, указанных

жестом хозяина, и, не попрощавшись, растворились

в огромном, наполненном тюрьмами и заговорами мире.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вас принимали

молодые руки,

пропахшие в подполье деловитом

гектографами

или динамитом.

Картины Пабло, свернутые в трубки,

какие совершали вы поступки!

В каком-нибудь замызганном подвале

подпольщики вас грустно продавали,