Завтрашний ветер

но этим никогда не предавали.

Миллионер

чуть левый

из Нью-Джерси

рукой боксера в рыжеватой шерсти

отсчитывал им деньги,

на которые

печатала воззвания

история,

и на Мадрид

листовок стая падала,

как живопись, разодранная Пабло.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

возможно, краски ваши были хрупки,

но вас,

как дополнительная краска,

скрепляла кровь

кастильца или баска.

Для тех картин,

лишенных света, воздуха,

в стране распятой

не нашлось ни гвоздика.

Гвоздей десятки тысяч

уходили

на грузные портреты каудильо,

ценители,

как он хвалился,

классики,

которому мешали

все «пикассики».

И стали стены столькие пусты

из-за жандармской той переоценки.

Когда людей всех лучших ставят к стенке,

со стен сдирают лучшие холсты.

Был запрещен Пикассо,

но выласкивали

по-ханжески Эль Греко и Веласкеса.

Для классика живого — нету места.

А мертвый классик тих —

не жди протеста.

Но от такого лицемерья века

хотел свернуться в трубку

и Эль Греко.

Но воины Веласкеса

под латами,

но мальчики Мурильо под заплатами

Пикассо в трубках

на груди запрятали!

Но инсургенты Гойи

на расстреле

сквозь эти трубки

на убийц смотрели!

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вы мчались на конях,

садились в шлюпки

и даже становились парусами,

себя спасая от погони сами!

И, может быть,

подпольщик в Барселоне,

взяв эту трубку

в юные ладони,

как будто в потайной трубе подзорной

в ней видел мир прекрасный —

не позорный,

лишь совести и небу поднадзорный.

Картина в трубке,

как сестра Эль Греко,

к маслиновым глазам прижавшись крепко,

дарила им возможность видеть что-то,

что невозможно видеть из болота.

Увидел глаз волшебной той трубы

то, что не видно трусам и невеждам:

изгнание искусства из страны

кончается всегда

победным въездом.

Картины Пабло,

свернутые в трубки,

вам приносили голуби, голубки,

из кузниц

и Урала,

и Уэски

в усталых клювах

гвозди для развески.

И, запоздало поклоняясь гению,

Испания в слезах

встречала «Гернику»,

и край холста,

еще в пыли изгнания,

целует,

словно край пробитый знамени.

Бессмертные страницы и холсты

всегда пробиты пулями незрячими.

Сворачиванье в трубки красоты

становится

всемирным разворачиваньем!

Изводятся фашисты

от стараний

согнуть искусство в трубку,

в рог бараний.

Но и блестинка горизонта в трубке,

как форточка надежды —

в мясорубке.

Но и бараний рог

от боя к бою

становится подзорною трубою!

Тяжка труба подзорная искусства,

но без нее на горизонте пусто...

Мой современник,

белый, желтый, черный,

сверни мои стихи

трубой подзорной.

На станции Зима

или в Гранаде

приникни глазом

к свернутой тетради,

и голубей Пикассо эскадрильи

увидишь ты

в Перудже и Севилье.

Когда-то нарисованные птицы

размножились,

летят через границы.

235

нацеляясь по-бойцовски, петушино

на атомные страшные машины.

И я —

один из этой эскадрильи,

а если мне порой ломают крылья,

их чуть подправит кисточка Пикассо,

и крылья вновь работают прекрасно,

Мой современник,

мы не одиночки.

И если ты,

свернувший трубкой строчки,

увидишь даже в крохотном кружочке

Кусочек просто неба, а не рая, —

я этим буду счастлив,

умирая.

Мне смерть не в смерть,

и старость мне не встарость, —

лишь бы кусочек неба вам оставить

и знать, что жизнь со смертью не погасла,

как жизнь отца бессмертных птиц —

Пикассо.

ТЕЛА И ДУШИ

(Неделя в Лондоне)

Профессор филологии, один из героев психологи-

ческой драмы Джеймса Сондерса «Тела», идущей

сейчас на подмостках театра «Амбассадорс» в Лондо-

не, самоиздевательски кричит: пошатываясь от виски

и усталости: «Кто мы такие? Мы только тела, и боль-

ше ничего... Так называемая душа — это выдумка

литературы, которую я, к несчастью, преподаю...» Ге-

роя блистательно играет Динсдей Ланден, буквально

выкладывая кишки на сцену. Произнося эту саркас-

тическую экспаду, герой не разделяет ее, а лишь па-

родирует аргументацию представителей общества по-

требления. На самом деле все его существо восстает

против такого вульгарного материализма, отрицаю-

щего бессмертие духа. В глазах у актера неподдель-

ные слезы клоунски кривляющегося, страдальчески

смеющегося над собой отчаяния. Видно, что актер не

«выигрывается» в отношении героя к вырывающимся

и I его уст, отвратительным ему самому словам, а что

это и собственное антикредо актера. Что же проис-

ходит с залом? Рядом со мной — моя старая добрая

знакомая — социальный работник знаменитой клини-

ки Тависток из отдела психотерапии. Ее профессия —

выслушивать приходящих к ней исповедоваться людей

с «разбитыми душами». Тависток стал чем-то вроде

гражданской церкви. Но даже разбитая душа — это