Завтрашний ветер

включился свет, выкричал все, что я думаю о фильме

«Кларетта», о том, что такое фашизм. Я был как в ту-

мане и не слышал собственного голоса, а только хрип-

лые, сорванные голоса паровозов сорок первого года,

трубившие изнутри меня.

А потом я шел по вымершим ночным венециан-

ским улицам, и лицо Клаудни Кардинале усмехалось

надо мной с бесчисленных реклам фильма «Кларет-

тг», который должны были показывать завтра.

Парень в шлеме мотоциклиста, поставив на троту-

аре свой «Харлей», прижимал к бетонной стенке де-

вушку в таком же шлеме. Девушка не слишком сопро-

тивлялась, и при поцелуях слышалось постукивание

шлема о шлем. Когда они снова сели на мотоцикл,

я увидел на белой майке девушки свастику, нечаян-

но отпечатавшуюся на спине, прижатой парнем к бе-

тонной стенке. «Харлей» зарычал и умчался по на-

правлению к «дикому» пляжу, унося свастику, по-па-

учьн впившуюся в девичий позвоночник. Я подошел

к бетонной стенке и потрогал пальцем кончик свас-

тики. Свастика была свежая.

В день рождения Гитлера

пол всевидящим небом России

эта жалкая кучка парней и девчонок

не просто жалка,

и сережка со свастикой крохотной — знаком нациста,

расиста

из проколотой мочки торчит

у волчонка, а может быть,

просто щенка.

Он, Васек-полупанк,

с разноцветноволосой и с веками

синими Нюркой,

\ которой В прическе с такой же кустарнеиькой

свастикой брошь,

чуть враскачку стоит и скрипит своей черной,

из кожзаменителя курткой.

Соблюдает порядок.

На пушку его не возьмешь.

Он стоит

посреди отягченной могилами братскими Родины.

Инвалиду он цедит:

«Папаша, хиляй, отдыхай...

Ну чего ты шумишь? —

Это в Индии—знак плодородия.

Мы, папаша, с индусами дружим...

Сплошное бхай-бхай!»

Как случиться могло,

чтобы эти, как мы говорим, единицы

уродились

в стране двадцати миллионов и больше—

теней?

Что позволило им,

а верней, помогло появиться,

что позволило им

ухватиться за свастику в ней?

Тротуарные голуби

что-то воркуют на площади каркающе,

и во взгляде седого комбата

отеческий гнев,

и глядит на потомков,

играющих в свастику,

Карбышев,

от позора и ужаса

заново обледенев...

Но есть имена, на которые сама история налагает

после их смерти свою фуку, чтобы они перестали

быть именами.

Имя этого человека старались не произносить еще

при его жизни — настолько оно внушало страх.

Однажды, нахохлясь, как ястреб, в темно-сером

ратиновом пальто с поднятым воротником, он ехал

в своем черном ЗИМе ручной сборки, по своему обык-

новению, медленно, почти прижимаясь к бровке

тротуара. Между поднятым выше подбородка кашне

и низко надвинутой шляпой сквозь полузадернутые

белые занавески наблюдающе поблескивало золотое

пенсне на крючковатом носу, из ноздрей которого

торчали настороженные седые волоски.

Весело перешагивая весенние ручьи с кораблика-

ми из газет, где, возможно, были его портреты, и

размахивая клеенчатым портфелем, по тротуару шла

стройная, хотя и слегка толстоногая, десятиклассни-

ца со вздернутым носиком и золотыми косичками,

торчавшими из-под синего — под цвет глаз — бере-

та с задорным поросячьим хвостиком. Человеку-яст-

ребу всегда нравились слегка толстые ноги — не че-

ресчур, но именно слегка. Он сделал знак шоферу,

и тот, прекрасно знавший привычки своего начальни-

ка, прижался к тротуару. Выскочивший из машины

начальник охраны галантно спросил школьницу —

не подвезти ли ее. Ей редко удавалось кататься на

машинах, и она не испугалась, согласилась.

Впоследствии человек-ястреб, неожиданно для са-

мого себя, привязался к ней. Она стала его единст-

венной постоянной любовницей. Он устроил ей ред-

кую в те времена отдельную квартиру напротив рес-

торана «Арагви», и она родила ему ребенка.

В 1952 году ее школьная подруга пригласила к

ней на день рождения меня и еше двух других, тогда

громыхавших лишь в коридорах Литинститута, а ны-

не отяжеленных славой поэтов.

«Сам» был в отъезде и не ожидался, однако у

подъезда топтались в галошах два человека с неза-

поминающим ися, но запоминающими лицами, а их

двойники покуривали папиросы-гвоздики на каждом

этаже лестничной клетки.

Стол был накрыт а-ля фуршет, как тогда не во-

дилось, и несмотря на то, что вектрола наигрывала

танго и фокстроты, никто не танцевал, и немногие

гости напряженно жались по стенам с тарелками, на

которых почти нетронуто лежали фаршированные

куриные гребешки, гурийская капуста и сациви без

косточек, доставленные прямо из «Арагви» под лич-

ным наблюдением похожего на пенсионного цирко-

вого гиревика великого Лонгиноза Стожадзе.

— Ну почему никто не танцует? —с натянутой

веселостью спрашивала хозяйка, пытаясь вытащить

за руку хоть кого-нибудь в центр комнаты. Но про-

странство в центре оставалось пустым, как будто

Гам стоял неожиданно возникший «сам», нахохлясь,

Йак ястреб, в пальто с поднятым воротником и с по-

лей его низко надвинутой шляпы медленно капали на

паркет бывшие снеж,инки, отсчитывая секунды наших

жизней...

Как мне рассказали, через много лет, после того,

как человека-ястреба расстреляли, она (по ныне по-