Земные наши заботы

нежные ростки, как изо дня в день наливаются и розовеют яблоки, как птаха,

свившая гнездо в малине, кормит птенцов, как ласково лижет корова своего

телка. Многого не узнал бы, не увидел, потому что на пустыре, да еще в

гвалте и грохоте, мимо бы пробежал...

Вернувшись в Ясеневку и войдя в калитку, Михаил с еще большей тоской и

болью почувствовал покой и красоту своего двора. Сад встретил его ночной

прохладой, пахло свежестью, какими-то цветами, зеленью и землей, омытой

недавно пролившимся дождем.

«Как человек после бани», — почему-то подумалось ему.

И дом, утопавший в зелени, запахах и тишине, показался ему вовсе даже не

каменным, а каким-то живым и добрым существом, молчаливо поглядывающим на

мир доверчивыми детскими глазенками.

Михаил любил природу. Но любил не созерцать, а общаться с ней: вскопать,

полить, а вскопав и полив, слушать, как пьет земля, наблюдать, как растет,

набирает силу ухоженное дерево. Возвращаясь с работы домой, он выходил в

сад, садился за столик и отдыхал, любуясь таинственной красотой вечера,

наслаждаясь тишиной и покоем. То, что он делал по хозяйству, в саду и на

огороде, вовсе не утомляло его, потому что делал он не ради необходимости и

получения какой-то наживы, а опять же ради отдыха, как это ни покажется

кому-то странным. Да, даже с топором, лопатой или тяпкой в руках он отдыхал

от утомительного сидения на тракторе, от этой бесконечной тряски, от жары,

пыли и неумолчного рева и, что греха таить, от всяческих неприятностей,

которые бывают у каждого человека на любой работе, в любом коллективе. Сюда

он уходил от скуки, если выдавался свободный час или день. Без двора, без

сада Михаил не то что не знал, чем занять себя, но он чего-то лишился бы,

испытывал бы какую-то неприкаянность, словно не дома он, а в гостях, где не

можешь поступать так, как хочешь, а вынужден подчиняться чему-то и кому-то.

И хотя комендант назвал его куркулем — а ясеневских он всех так называл,

потому что считал их мужичками, только и думающими о наживе, — Михаил иной

выгоды ни от сада, ни от огорода не получал. Никогда ничего не продавал. Ну,

а если на столе в доме не переводились свежие овощи и фрукты, так это опять

же приятно — сам вырастил. Хотя в колхозе все это продавалось за копейки и

можно было запастись без канители.

Была у него и такая еще забота, схожая с мечтой, — пропустить по всему

карнизу замысловатые узоры, наличники изукрасить, калитку резную изготовить.

На зиму он эту затею намечал. Уже и инструменты нужные припас и рисунки

подобрал. Заодно хранил и рисунки декоративных дорожек, скамеечек и прочих

чудачеств, которыми он собирался украсить когда-нибудь свой двор и сад. А уж

от всего этого и вовсе никакой выгоды. Однако что вспоминать, душу

тревожить. Видно по всему, в коробку придется ехать...

— Нет, — воспротивилась жена, выслушав Михаила.— Если уж жить без двора,

без сада и огорода, то лучше в город подаваться. И ты не будешь день и ночь

работать, и я в четыре перестану вставать.

Она высказала его мысли. Однако, произнесенные вслух, они вызвали в нем

досаду, потому что подводили все ближе к какому-то решению, к необходимости

менять привычный уклад, покидать то, что создавалось годами, менять место и

образ жизни, чего ему не хотелось.

— Может, обойдется? — проговорил он, сам уже не веря в это.

Да и как было верить, если уже многие дворы опустели и теперь

разваливались. Деревенские ребятишки устраивали в них всякие забавы. От этих

шалостей, должно быть, брошенные дома часто горели. Их никто не тушил, никто

не бежал к ним с ведрами, а пожарные машины стояли в сторонке лишь для того,

чтобы пламя не перекинулось на соседние, жилые еще дворы.

И Михаилу было странно и жутко смотреть на эту картину: на огонь,

пожирающий жилье, на людей, глазеющих кто с любопытством, а кто и вовсе

безразлично — да хоть все сгори синим пламенем! Словно и дела им нет ни до

своей, ни до чужой беды. И это с детства знакомые ему односельчане, которые

вчера были и добрыми, и отзывчивыми, убирали с дороги и камень, и брошенную

палку, чтобы кто не споткнулся в темноте...

Начал замечать Михаил и другое: нет у односельчан и прежнего веселья в

работе, нет той жадности к жизни, с какой преодолевали они и злую засуху,

приносившую недороды, и проливные дожди, грозившие погубить урожай. Словно

ватными люди стали: что-то вроде делают, а дело ни с места. Через пень-

колоду все пошло, лишь бы день до вечера. По рукам бы за такую работу,

однако бригадир тоже смотрит осоловело, будто обоспался.

И не было уже ни о чем другом разговоров и мыслей, как только о

переселении. Поначалу, правда, это были энергичные восклицания:

— Эка, чего захотели! Да лучше нашей Ясеневки поискать еще надо! Так что

крест на карте, должно, по недомыслию кто поставил. Вот снимут этого

деятеля, другого назначат, он-то и отменит...

Но крест, видно, отменять не собирались, потому что строптивых продолжали

«вразумлять» штрафами: сказано же было, не увеличивайте стоимость строений,

а вы, мол, что же? Эдак, мол, жилой фонд не амортизируется и через полсотни

лет.

Зачем и кому нужна была эта «амортизация» собственных дворов, ясеневцы не

знали, но рассуждали так: «К тому времени, когда ломать Ясеневку придут, не

обветшают дома, вот, значит, и разрушать трудновато. Ветхий-то двор пихнул —

он и рассыпался, а с добротным еще повозишься».

Правда, поначалу, когда еще слышались энергичные восклицания, подобные

«разъяснения» на ясеневцев не действовали — платил человек десятку штрафа и