Земные наши заботы

народное образование расходовалось в среднем на каждого жителя 7 рублей 10

копеек, а в России — всего 44 копейки. Во сколько же это крат меньше?

Потом Терентий Семенович обратил мое внимание на любопытный рисунок,

иллюстрирующий расходы на образование. Стоят мужчины в национальных одеждах:

кто в элегантном костюме, кто в куртке, при галстуке, в цилиндре или в

шляпе, с тросточкой, все в ботинках, а наш бородатый русский мужик в зипуне

и сапогах.

— Вернее было бы в лаптях его нарисовать...

За каждым на полках книги: у американца две полных полки книг, у

россиянина одна-единственная книжица в уголке пустой полки.

— А вот на эти цифры обратите внимание. На каждые сто жителей

отправлялось по российской почте 533 письма. Это за год! А в Великобритании

9 494 письма. Передавалось у нас 16 телеграмм, а в Великобритании 202, в

Германии по почте за год поступало в среднем 2817 экземпляров газет, а в

России — всего две газеты. Две газеты на сто жителей.

Под впечатлением этих сравнительных цифр и иллюстрирующих рисунков к ним

я спросил Терентия Семеновича, когда же и как он учился читать-писать.

— А кажется, всегда умел, как и дышать, — ответил он. — К началу русско-

японской войны грамотеем уже слыл. Это, выходит, на восьмом году жизни.

Когда надо было кому весточку на войну написать, бабы меня звали.

И читать, и писать он учился точно так же, как и по земле ходить — без

помочей. Буквы не по букварю изучил, а по всяким бумажкам да оберткам, какие

в руки попадались. Всю деревню обегает, пока не скажет кто-нибудь, что за

буквы на той бумажке написаны. Не сохранилось и первых его уроков письма,

потому что не в тетрадках писал, не на бумаге, а на снегу зимой, на

запотевшем окне, на мокрой земле широкой деревенской улицы после дождя.

Недавно я просматривал письма, адресованные Терентию Семеновичу Мальцеву.

Те письма, которые он разрешил мне прочитать и которые явились откликом на

ту или иную телевизионную передачу, на ту или иную статью о нем. Зрители и

читатели выражают в них свои добрые чувства к нему, «великому российскому

земледельцу», «любимому народом колхозному академику». А точнее сказать,

подают голос: мы вас знаем, любим; хорошо, что вы есть, благодарим за все,

что вы делаете и что отстаиваете.

Однако обнаружил я в этих письмах и вот какое сожаление: писатели и

журналисты рассказывают, что у Мальцева в личной библиотеке более пяти тысяч

книг, «это больше, чем у А. С. Пушкина в доме на Мойке», в телевизионных

передачах показывают ее, но еще никто не рассказал и не показал, какие книги

читает Мальцев.

«Я понимаю, что поле, природа — это наша лаборатория. Но почему так мало,

до обидного мало показывают вас, ученого, за рабочим столом, за книгой? —

сетует в письме преподаватель вуза книголюб Я. И. Денисов из Львова. И

продолжает: — Понимаю и согласен с вами, что важно не количество книг в

личной библиотеке, а сколько прочитал их человек, какую пользу извлек из них

для себя и дела. Именно поэтому и хотелось бы побольше узнать, какие мысли

волнуют нашего великого современника, о чем думает ученый, образ, жизнь и

работа которого служат примером всем нам, являются нашей гордостью».

А как стремятся в его кабинет попасть, на библиотеку своими глазами

взглянуть экскурсанты-школьники, группы которых очень часто приходят и

приезжают в деревню Мальцево, лелея надежду встретиться с «дедушкой

Мальцевым». Ну, а когда встретятся, то руководитель группы непременно и про

библиотеку вспомнит, на что Терентий Семенович обычно отнекивается: мол, там

беспорядок.

Уточнить хочу, там тот порядок, который удобен хозяину и нарушить который

он никому не дозволяет. Здесь он предпочитает быть один, наедине с книгами —

своими друзьями и умными собеседниками. Если и допускает кого в этот мир, то

не сразу и не ради удовлетворения любопытства своего гостя, а когда

обнаружит в человека единомышленника.

Мне повезло. Не несколько мгновений или часов, а много дней и вечеров (и

зимних, и весенних, и летних) я провел с Мальцевым в его кабинете Кажется,

поведал он за эти дни и вечера всю свою жизнь, все, что было в его жизни

примечательного и будничного, все, что волновало его и волнует сегодня, все

свои взгляды на практику и теорию, на сельское хозяйство и на нравственные

основы нашего бытия.

Неловко мне приглашать читателя в чужую избу, скажу лишь: если что и

напоминает, что здесь живет человек с мировым именем, то только книги. Много

книг. Так много, что ни для какой мебели, тем более современной, и места-то

нет. Поэтому, кроме книжных шкафов, стола и табуреток, ничего никогда не

покупалось и в дом не заносилось — и без того тесно.

Я просматривал библиотеку, собранную Мальцевым и постоянно пополняемую. В

ней, считает хозяин, тысяч пять книг. Думается, больше — тысяч шесть с

лишним, добрая четверть из них — по философии. Собраны не ради модного ныне

накопительства, а для чтения. Не могу уверять, что все они прочитаны. Но

какую только книгу ни извлекал я из тесных шкафов, каждая помечена рукой

читавшего: подчеркнуты фразы, абзацы, целые страницы. Где тонкой, где жирной

чертой, а где и виньетками на полях разрисованы — это те места, которые

побудили его к размышлениям, убедили в чем-то и которые, в разговоре или

споре, он находил и зачитывал. Зачитывал вовсе не для того, чтобы подкрепить

свои слова цитатой из книги, нет. Книга для него — это размышления автора,

которого он приглашает в собеседники.