Жало белого города

– Мне очень жаль, – пробормотала она.

– Нам всем было очень жаль. И вся наша тусовка очень беспокоилась за Серхио: мы все боялись его реакции. В их отношениях она играла ведущую роль, он лишь позволял себя вести. Мы понятия не имели, найдет ли он в себе силы оправиться от удара. Но Серхио вообще никак не реагировал. Мы не видели, как он плачет; он не был ни на отпевании, ни на похоронах, ни когда гроб с телом опускали в могилу на кладбище в Бахаури. Он как будто вообще не заметил смерти Сары.

– Это было что-то вроде отрицания?

– Трудно вообразить, до какой степени. В следующий четверг, пока мы ужинали в «Чимисо», он сообщил, что собирается объехать триста сорок семь деревень провинции Алава. Начнет с северо-запада, затем по диагонали вниз – сначала Угальде, затем Арайа, – и закончит юго-востоком, – Ойоном. И так каждые выходные. Всем нам это показалось неплохой идеей; мы заботились о Серхио, поддерживали его и в первый же выходной отправились сопровождать всей компанией. Нам удалось объехать пять деревень: Угальде, Лодио, Субиа… Так начались его странствия, продлившиеся много месяцев.

Я покосился на Альбу. Все это время она смотрела на меня не отрываясь, стараясь не пропустить ни слова.

– Как-то раз я заглянул к нему домой. Там все словно мумифицировалось после смерти Сары. Повсюду ее фотографии, ты будто затылком чувствовал ее взгляд в коридоре или на кухне. Серхио убрал из гостиной телевизор и на его место на стене повесил карту Алавы, а потом вкалывал черные кнопки в те точки, где он побывал. Прошла первая годовщина после смерти Сары, но он все еще будто ничего не замечал, даже не заказал мессу. В ту пору мы уже почти не ездили вместе с ним по воскресеньям в далекие деревни. У всех были свои планы, хотя Паула, моя жена, настаивала, чтобы мы не оставляли его одного.

– Твоя жена.

– Да, моя жена, – повторил я, хотя уже давно не произносил это простое слово. – Как я тебе уже говорил, проходили месяцы, и карта Серхио постепенно покрывалась черными кнопками: каждое воскресенье он посещал около пяти деревень. Оставались только деревни в Алавской Риохе, в юго-западном углу карты: Ойон, Мореда, Йекора, Лагуардия и Виньяспре. Для нас с Паолой это была особенная неделя. Мы в течение двух лет пытались завести ребенка. В конце концов пришлось обратиться в клинику. Для Паулы это был настоящий ад, чертовы американские горки, а я чувствовал себя абсолютно беспомощным, потому что единственное, что мог для нее сделать, – утешать во время этих пыток. Но однажды нам сообщили хорошую новость. Неделю спустя новость стала двойной: мы ожидали двойню. Из трех эмбрионов выжили два. Мы не сказали об этом никому из нашей тусовки, очень беспокоились, боялись потерять этих детей. Но это были лучшие месяцы моей жизни. У нас была тайна, мы никому не хотели ее открывать, будущее лежало у наших ног. Никто ни о чем не догадывался, кроме деда и моего брата Германа.

Она кивнула, приказывая мне продолжать. Я посмотрел в небо; густая синева, столь типичная для виторианского рассвета, постепенно теряла свою насыщенность.

– Паула была очень спортивной, – продолжал я. – Занималась горным туризмом вместе с Эстибалис. Была в отличной форме, поэтому в первые месяцы беременность никто не замечал. На двенадцатой неделе дети уже почти сформировались, они были просто совершенны… нам не терпелось узнать их пол. Дед ремонтировал наши с братом колыбельки, мы же с Паулой были просто вихрем активности. Хотели, чтобы детская была готова как можно быстрее, чтобы мечта становилась реальностью. На четырнадцатой неделе мы отправились в консультацию; ее живот уже начал понемногу округляться, пресс уступал. УЗИ показало даже больше, чем мы хотели: мальчик и девочка. Двойняшки. Мы были так счастливы, просто до истерики, и решили наконец рассказать всем. В следующие выходные собирались поговорить с друзьями, а я подарил Пауле первое платье для беременных. И это была реальность. Наконец-то реальность.

Альба молча кивнула. Я знал, что мои воспоминания слишком напоминали ее собственные.

– В то воскресенье Серхио молчал больше обычного, – продолжил я. – Думаю, он подавал много тревожных сигналов, которые я проигнорировал. Паула пыталась втянуть его в беседу, а я все время себя спрашивал: «Что ты собираешься делать в следующее воскресенье, когда не останется деревень, в которых ты еще не был?» Но я не осмелился с ним заговорить, он был слишком замкнут. Ходил медленно, держась за стены, смотрел на крыльцо церкви Ойона, как будто ее стены нашептывали ему слова, которые нам с Паулой не удавалось расслышать. Моя жена предложила нам отправиться в Логроньо на улицу Лавра, чтобы съесть по шашлыку и, пообедав, вернуться в Виторию. Но Серхио попросил нас съездить вместе с ним в Бахаури. Мы отправились на машине его жены, стареньком «Сеате-127», который Серхио не хотел сдавать в металлолом. Поехали вместе на кладбище, и у могилы Сары он повел себя так… повел себя так, что сейчас я бы все понял, но тогда не понял ничего, кроме того, что мой друг очень страдает. Упал на колени, раскинув руки, как на картине «Расстрел третьего мая» Гойи. Это был жест полной капитуляции, я не сумел его растолковать. Паула подбежала к нему, подняла, попыталась успокоить, но Серхио ее будто не видел, он даже не плакал. Мы решили, что самое лучшее – вернуться в Виторию.

– И как, получилось вернуться?

– Получилось, но не у всех. Не все сумели вернуться в Виторию. Мы ехали на машине. Серхио уселся за руль. Он был вне себя, и нам не удалось его отговорить. Я сидел справа от него, а Паула сзади. Все трое чувствовали неловкость, все трое молчали, не зная толком, что тут сказать. Ехали мы недолго. Едва преодолев сосновую аллею, он нажал на газ и понесся со скоростью сто десять километров в час. Мы врезались в одну из сосен, самую высокую и толстую. На правом берегу, сразу после брандмауэра. Не знаю, знакомо ли тебе это место; оно всегда казалось мне необычным. Серхио умер мгновенно: в последний момент он снял ремень безопасности и разбился о руль. На задних сиденьях в «Сеате» ремней безопасности не было; не представляю, как мы это упустили, никогда себе не прощу. Паула вылетела через переднее стекло и разбила голову о сосну; половина ее тела навалилась на мое левое плечо. Меня удержал ремень. Я был в сознании и не мог пошевелиться – застрял среди мертвых тел, пока не прибыла «скорая» и нас не отвезли назад в Виторию. Серхио, Паула и двое моих нерожденных детей погибли. А я отделался ушибленным затылком и царапинами от разбитых стекол.

– Мне… очень жаль.

– Погоди, я еще не закончил. С этого момента я должен рассказать тебе все. Не помню, терял ли я сознание. Около сорока минут я был один, как мне потом рассказали. Но я увидел дедушку с ружьем, он охотился в сосновом лесу. Увидев аварию, побежал к нам, попытался меня успокоить, сказал, чтобы я не смотрел на Паулу, чтобы сосредоточился на нем, чтобы дышал спокойно, что вот-вот прибудет «скорая». У меня мерзла голова. Дедушка снял свою беретку, чего никогда не делал прежде, и надел ее мне на голову. Потом, в больнице, когда приехал мой брат Герман, я спросил его про дедушку и он сказал, что тот выехал в Виторию. В выходные он как раз отправился на курорт в Фитеро, это в – Риохе, за много километров от той сосновой аллеи. Дедушка обычно ездил туда раз в год подлечить ревматизм. Приехав в больницу, он ни словом не обмолвился о том, как помог мне в лесу. И я тоже ничего ему не сказал. Но думаю… наверное, это звучит как бред. Я не верю в чудеса, я не религиозен, в биолокацию тоже не верю, но знаю, что часть дедушки, какая-то часть его сознания, действительно была тогда со мной, не знаю, как объяснить… Он не отходил от моей кровати, пока меня не выписали. Почти не говорил, просто был рядом. В Вильяверде он бросил все свое хозяйство. Иногда смотрел на меня, и мы оба знали, что произошло на сосновой аллее. Я никогда никому про это не рассказывал, да и теперь не знаю, зачем рассказываю тебе.

– Кто-то должен был тебе это сказать. Сильный удар головой мог вызвать гипоксию, недостаток кислорода в мозге, которая привела к галлюцинациям.

– Я себе это повторяю каждый вечер. Но видишь ли…

– Что?

– Дедушка приехал без беретки. Раньше я никогда его не видел в таком виде, с растрепанными седыми волосами. Даже Герман заметил и очень удивился.

– И?..

– Когда меня выписали из больницы Чагорричу и вернули мне одежду и вещи Паулы… среди вещей обнаружилась дедушкина беретка. Объясни, как оказалась беретка от «Элосеги», марки, которую всегда покупал дед, в старом «Сеате-127»?

– Есть тысяча объяснений… Ты следователь. У тебя достаточно воображения и здравого смысла, чтобы объяснить это происшествие, а также многие другие, – сказала она, хотя сама не верила собственным словам.

– Я был не один, Альба. Он был со мной, он не бросил меня одного. Он никогда меня не бросал, и что-то мне подсказывает, что и не бросит.

– Когда-нибудь он уйдет. Он уже очень пожилой человек и по закону жизни должен покинуть этот мир раньше, чем ты.

– Нет, ты не понимаешь. У меня в семье сплошные долгожители. Моей двоюродной бабушке сто два года, но помирать она не собирается. Дядя моего деда, дядюшка Габриэль, умер в возрасте ста четырех лет в шестидесятые годы, когда продолжительность жизни в нашей стране составляла шестьдесят с чем-то лет. Наверное, ты мне не веришь, но даты его жизни выгравированы на табличке на кладбище в Вильяверде. Он прожил на сорок процентов дольше своих сверстников. Дед будет еще одним членом нашей семьи, который проживет дольше ста лет. Мне стукнет девяносто, а он и в свои сто пятьдесят будет жарить каштаны.

Альба посмотрела на меня почти с нежностью. Она мне не верила.

Да и как могла она поверить? Она же не знала дедушку.

– После похорон я все еще был на больничном, и мы с дедом вместе отправились в Вильяверде. Я часто думал о Серхио, о его отказе пройти через боль, о патологическом способе от нее избавиться. Его нисколько не заботило, что с ним мы, его друзья, его поддержка, а все из-за того, что он оказался без цели, которую представляла собой Сара. Это был не просто суицид – он одним махом убил еще троих человек, превратился в массового убийцу. Я из всех сил старался извлечь уроки из этого опыта. Сознательно, беспощадно проходил через все пять этапов переживания горя: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Я проходил через каждую стадию. Это было очень тяжело. Каждая из этих стадий была нестерпимо болезненна, но я никогда не думал, что моя жизнь окончится там, на сосновой аллее, потому что мой друг и моя семья погибли в автокатастрофе.