Жестокая конфузия царя Петра

— Куриер от господаря волосского дожидается, — напомнил канцлер Головкин. — Сей наш союзник просит, дабы в великой тайности послан был бы ему диплом и пункты, коими мы обязательства свои пред ним и княжеством его утвердили. Он до времени себя сказать не желает, полагаю сие разумным.

— И то правда, — согласился Пётр. — Заготовлен ли прожект?

— Заготовлен, ваше царское величество.

— Вот и ладно. Чти.

Бумага была протяжённою. Пётр был внимателен, вставлял свои замечания и дополнения, поправки делались тотчас же.

«...Имеет помянутый яснейший принц волоский со всеми вельможи, шляхтою и всякого чина людьми славного народа волоского и со всеми городами и местами земли тоя быти с сего времяни под защшцением нашего царского величества, яко верным подданным надлежит, и вечно. И учинить ему, по получении сего нашего диплома, нам, великому государю, сперва секретно присягу, и для уверения написав оною, подписав рукою своею и припечатав печатью княжьею, купно с разными сему пунктами... прислать к нашему царскому величеству с верным и надёжным человеком, как наискорее, по последней мере к последним числам месяца мая, еже у нас до вступления войск наших в Волоскую землю в выщем секрете содержало будет. А междо тем показывать ему нам... всякую удобьвозможную верную службу в корреспонденции и в протчем, елико может, тайно.

Когда же наше главное войско в Волоскую землю вступит, тогда объявится ему, яснейшему принцу, явно, яко подданному нашему князю, и присовокупится со всем войском своим к войску нашему, на которое войско мы в то время ис казны нашей и денежную помощь ученить обещаем... И действовать обще с войски нашими, по указом нашим, против врага Креста Господня и союзников и единомышленников его, елико Всемогущий помощи подаст...»

Семнадцать пунктов набралось. Вроде бы всё предусмотрели. «Ежели неприятель (что всемогущий Бог да отвратит) усилится и Волоское владетелство в поганском владении останется, то он, яснейший принц волоский, в таком случае имеет наше соизволение в наше государство прибежище своё иметь, и во оном из казны нашего царского величества повсягодно толико расходу иметь будет, колико князю довольно быть может, також и наследники его нашего царского величества жалованья вечно не будут лишены...

...Во утверждение сего дан сей наш императорский диплом, за приписанием руки и припечатанном государственный печати нашея, в Луцку, апреля 13 дня 1711 году.

Пётр.

Граф Головкин».

— А что мултянский господарь Брынковян? Подаёт о себе вести? — спросил Пётр, когда дьяки переписали диплом и поднесли царю на подпись.

— Последнее письмо, государь, было от него ещё в генваре месяце минувшего года, — отвечал Головкин. — Писано было на моё имя и тогда ж докладывал вашему царскому величеству.

— Запамятовал я. — признался царь.

— А писал он о том, что салтан к войне приготовляется и что понужают турки нашего посла Толстого согласиться на проход короля шведского чрез Польшу в свои владения.

— Вот теперь вспомнил. О том и Толстой отписывал. Князь Голицын, губернатор киевский, то письмо получил и с курьером переслал.

Память у царя была ёмкой, и он удерживал в ней многое. Подробности, как бывает, не сразу всплывали на поверхность, а лишь тогда, когда приспевала крайняя нужда. Да, память царя порой изумляла его окружение, особенно когда речь шла о давнем поручении, казалось бы забытом царём Нет, он держал его в памяти и, когда являлся случай, тотчас напоминал о нём, ожидая доклада об исполнении. Нерадивому доставалось порою и дубинкою.

— Кое-какие известия от его стороны доходят, — продолжал Головкин, — но всего более чрез торговых людей. А чтоб верного человека прислать, этого нет.

— Мню, что сей господарь и сам не из верных, — заметил Пётр. — А ведь многие милости ему оказаны. И жаловал он от меня кавалерией святомученика Андрея Первозванного.

— А сколь соболей ему послано, — вмешался Шафиров. — Боится он за свой господарский стол, вот что турок-де под боком, скинет в одночасье и на кол посадит.

— Да, сказывают, сильно осторожен сей князь. Боится он пуще всего за сынов своих: они у него в аманатах в Цареграде, — подтвердил канцлер. — Прав, Пётр Павлович: салган чуть заподозрит в сношениях с нами — на кол посадят либо головы отрубят.

— Да, жаль его. И мало надежды, хоть она и остаётся, — Пётр явно сожалел об этом, о том, что тот, кого он числил в надёжных союзниках, с кем были налажены надёжные связи, похоже, отпадёт. Как видно, турок о чём-то прослышал, у него в доносчиках нету недостатка. И всё-таки надежда теплилась: может, не войском, то хоть провиантом поможет господарь Брынковян.

В провианте была едва ли не главная нужда. И заботы более всего было о нём, о провиантских магазинах, устраиваемых на пути следования армии. Разговором о провианте и фураже консилия завершилась, и Пётр отпустил всех.

«Славно пожили у графини Олизар, — думал он. — Всё, что можно, от неё получили. Пора и честь знать: таковое гостеприимство оковывает по рукам и по ногам. Надобно отправляться!»

На его плечах судьба армии да и судьба России. Его волею, его энергией двигалось всё в эту пору. Кабы не болезнь, которая его обездвижила, давно был бы в дороге...

А тут ещё графиня Олизар. И её гостеприимство. Ох, слаб человек — давно сказано то святыми апостолами. И он, Пётр, почитавший себя сильным и не дававший себе поблажки, тоже, выходит, слаб!

Что тому причиной? Впрочем, он знал — отчего это. И, оставшись наедине с Екатериной, в час сокровенный — час близости, когда высота взята и порыв иссяк, когда пришло время разрядить звенящую тишину, Пётр неожиданно признался:

— А знаешь, худо у меня на душе, Катеринушка. Ибо чувствую: лишён я Господней милости. Не оттого ли насылает он на меня многие недуги. Гляди-ка: в третий раз настигает меня в дороге кара. И раз от разу всё тяжче.

— Больно тяжёл путь наш, государь-батюшка, — пробовала утешить его Екатерина. — Забот больно много, думы о сей войне тяжкие да тревожные, душа разворохнута. Много всего накопилось. Вот станет тепло и дороги станут, и всё пойдёт справно.

— Нет, матушка, видно, прогневал я Всевышнего и лишён его милости и благоволения, — твердил своё царь. — Не будет мне удачи в сей войне, вот увидишь. Знак даден.

Таких речей обомлевшая Екатерина ещё ни разу не слышала от своего повелителя. Она на мгновенье потеряла дар речи. Не знала, как отговорить его, как отогнать дурные предчувствия. Поняв, что слова излишни, что утешения всё равно не помогут, обняла его и стала целовать — всего-всего, каждую частицу, всё снижаясь и снижаясь, пока не дошла до самых ступней.

Пётр лежал неподвижно, всё ещё во власти своих невесёлых мыслей и дурных предчувствий. Он решил довести их до края, в смутной надежде, что они уйдут сами по себе.

Может, брак его с Екатериной не угоден Господу и прогневал его?

От этой мысли он невольно застонал. А Екатерина, не оставившая своей ласки, поняла его как призыв. И стала ещё настойчивей.

Впрочем, это и был невольный призыв. Под его жарким натиском Пётр забыл обо всём.

Обо всём, кроме Екатерины!