Жестокая конфузия царя Петра

Придётся прежде отправиться к нему, дабы обзавестись целым ворохом королевских наставлений и указаний: нечего было и думать жить в турецкой ставке своим умом. Ум должен быть королевским!

Время от времени на Понятовского накатывала строптивость. Хотелось сбросить ношу придворного и жить своим умом. Но долг и честь дворянина, потомка королей, словно каменные плиты, придавливали мимолётные приступы отрезвления.

— Прощайте, господа, — помахал он рукой Нейгебауэру и Функу, этим дипломатическим поварам, не любившим, однако, ничего самостоятельно стряпать, а предпочитавшим готовые блюда. — Я отвезу ваши бумаги его величеству, хотя вряд ли они поколеблют его в чём-либо.

Он не завидовал им — каждому своё. Не завидовал их невозмутимости, их посланническим брюшкам, их отвислым щекам и двойным подбородкам. Не завидовал тому, что в Стокгольме о них продолжали заботиться, полагая значительным их влияние на политический вес королевства. И король их жаловал, придавая значение их донесениям, собранным в прихожей дивана либо того же Дезальера.

Простился с ними по-домашнему. И пожелания добра были искренни с обеих сторон. Зависимость была общей, ибо повелитель был общий.

...Галата, как всегда, была облеплена судами и судёнышками — можно было выбрать то, что неприглядней. Большая часть держала курс на север, переправляя военный груз в армию. Лошади, бочонки пороху, ядра, медные пушки, жёсткие турецкие сёдла — всё отправлялось вдогон войску.

Корабль назывался «Мунзир», что означало «Предостерегающий». На взгляд Понятовского он выглядел основательней соседних, хотя ему так и не удалось дошататься у рейса, отчего он дал такое название своему судну.

Погрузка уже заканчивалась, Понятовский со своими людьми поднялся на борт, как вдруг по сходням скорым шагом заторопились янычары — целая ода, то бишь рота, замыкал которую не ода-баши — ротный, а полный чорбаджи, полковник, тучный, страдавший одышкой.

Странные воинские звания у турок. Ведь «чорбаджи» в переводе «раздатчик гула». Кормилец, что ли? Младший офицер янычарского войска — ашчи, то есть повар. Ода-баши — главный в комнате, бостанджи — султанский гвардеец, переводится как огородник. Всё какое-то домашнее, приземлённое. Веками кормились войной — может быть, поэтому. Однако регулярства в войске так и не завели, одно слово — орда...

Рейс уступил свою каютку Понятовскому в знак почтения к двухбунчужному паше, почтенному лицу. И граф тотчас оценил преимущество такой отьединенности: «Мунзир» был перегружен, люди усеяли палубу, расположились на корме и на носу, янычары бесцеремонно заняли прохода, мешая команде.

Порешив никуда не выходить до конца плавания, Понятовский разлёгся на узкой и жёсткой лежанке, уставив глаза в потолок. Топот босых ног, гортанные выкрики рейса, отдававшего команды, наконец лёгкая качка возвестили о том, что «Мунзир» отплыл.

Топот и шум разом улеглись, Понятовский чувствовал себя как в колыбели, глаза против воли стали слипаться. Сон немедля подхватил его и понёс по своим мягким волнам с покачиванием и поскрипыванием, постукиванием и шуршанием, которые казались его естественным сопровождением...

Пробудили его голоса. Рейс монотонно повторял:

— Прошу прощения у высокородного бея, прошу прощения...

И вслед за ним хлюпающий незнакомый голос надрывно причитал:

— Высокородный бей, бей над беями, нам всем грозит опасность.

Услышав слово «опасность», Понятовский тотчас скинул сон и сел, свесив ноги. Рядом с рейсом стоял тучный чорбаджи и кланялся как заведённый.

— Что стряслось, правоверные? Мы наскочили на риф?

— Янычары... Мои янычары взбунтовались, — простонал чорбаджи. — Они не хотят воевать. Они требуют плыть в Анатолию. Они взбунтовались, а мне отрубят голову.

— Что же я должен делать?

— Выйди к ним, о могущественный. Прикажи им именем султана, нашего повелителя, повиноваться священному долгу мусульманина. И пусть убоятся гнева Солнца Вселенной и его неминуемой кары, да падёт на них гнев Аллаха!

Понятовский надел свой сарык, увенчанный султаном, и в сопровождении рейса и чорбаджи вышел на палубу.

Янычары, разбившись на кучки, галдели, угрожающе размахивая руками. Большая группа их окружила рулевого. Там закипали главные страсти.

Новообращённый паша направился туда. Он понимал: если янычары расправятся с рулевым, корабль неминуемо потеряет управление. Тогда беда грозит им всем.

— С вами будет говорить высокородный бей, — выкрикнул рейс. — Слушайте и повинуйтесь!

— И повинуйтесь! — во всю силу лёгких возгласил Понятовский. Он понимал: главное взять инициативу в свои руки, ошеломить, нагнать страху, явить повелительность.

— Страшная кара ждёт изменников на земле. Но ещё более страшную кару обрушит на вас Аллах в другой жизни. Они будут гореть в адском огне, гореть вечно, отступники от зелёного знамени пророка. Клянусь его святейшим именем, бунтовщикам и изменникам не будет пощады.

Он видел, как меняются лица: от злобно насупленных, свирепых, самоуверенных — до растерянных и испуганных. И понял: главное теперь — не ослаблять напора, наступать и наступать.

— Именем повелителя правоверных повелеваю: связать зачинщиков!

В толпе послышался ропот. Никто не ожидал такого оборота. Да, они были напуганы, но выдать своих товарищей...

Вперёд выступил рослый янычар, как видно ветеран. Шрам от уха до переносицы был его красноречивым отличием.

— Могущественный бей, — произнёс он хрипло. — Мы претерпели голод и холод, почтенный чорбаджи знает. А лишения ожесточают. Мы готовы повиноваться. Но и ты, господин, будь великодушен и прости нас.

Отступить? Проявить малодушие? Бунт есть бунт, и даже раскаявшиеся бунтовщики не могут избежать наказания. Нельзя допустить ни малейшего послабления!

. — Я сказал! — со столь же грозными интонациями воскликнул Понятовский. — И да будет исполнено. Пусть те, кто подбил вас на бунт, сами выйдут вперёд. — И он обратился к рейсу: — Распорядись, почтенный рейс, чтобы принесли плеть.

Плеть была непременной принадлежностью корабельного дисциплинарного устава, и Понятовский знал это.

Плеть принесли. Он взвесил её на руке, потом щёлкнул ею. Решил: пусть сами изберут экзекуторов. Из своей среды. Это самый верный приём. И он протянул плеть янычару со шрамом:

— Тебе, храбрец, поручаю исполнение наказания. Будь справедлив перед лицом всемогущего Аллаха и пророка его. У кого повернётся язык оставить зачинщиков без кары, пусть скажет.

Все молчали. Бунт в войске плохо пах во все времена... Само слово «бунт» было тяжёлым, как каменная плита над могилой.

Толпа глухо гудела. Брожение медленно закипало в ней. Минута за минутой. Тот, кого Понятовский назвал храбрецом, обернулся к своим соратникам и что-то вполголоса сказал. Он был удостоен знака власти — плети и, похоже, считал себя обязанным её употребить. Он вертел тяжёлую плеть в руках, словно бы примериваясь, затем щёлкнул ею, призывая подчиниться.