Жестокеры

***

Не только я сама заметила произошедшие во мне перемены.

Снова, после долгого перерыва приехала мамина троюродная сестра со своим мужем. В этот раз тетка впервые не сетовала на то, какая я худая и бледная. Осмотрев меня долгим оценивающим взглядом, она, чем-то сильно расстроенная, с внезапно испортившимся настроением, обиженно вскинула голову и спросила, когда же я выйду замуж. А теткин муж смотрел на меня какими-то странными глазами и пальцами нервно перебирал пуговицы своей рубашки.

– Что ты, ей еще рано об этом думать! – возмутилась мать. – Она еще ребенок.

– О замужестве думать никогда не рано, – нравоучительно парировала тетка. – Бабий век короток. И очень скоро станет поздно – и моргнуть не успеешь. А не найти мужа – это кошмар! Не выйти замуж – что может быть страшнее?

Я лишь улыбалась, глядя на свою странную тетю. Мне казалось смешным, что мое счастье зависит от какого-то мужа, от того, найду я его или нет. Ведь когда я вырасту, я смогу жить так, как я хочу: рисовать, петь, ездить в разные красивые города, дружить с интересными умными людьми – разве не это счастье?

Но надо сказать, что не одна моя тетка придерживалась подобных странных взглядов.

Казалось бы, давно прошла эпоха Средневековья, которую мы недавно изучали в школе. Но, как выяснилось, за прошедшие с тех пор века мало что изменилось в этом отношении. Сейчас я вам расскажу, как смотрели на замужество в годы моей юности. Замужеству не предполагалось быть результатом вашего желания и актом вашей доброй воли. Выйти замуж – это обязательно. Причем нужно успеть до определенного возраста. Граница варьировалась, но в среднем, это было лет двадцать пять. Хотя в нашем городке и это уже было катастрофически поздно. У нас в этом возрасте девушка уже считалась «стареющей». И так как период «активности» заканчивался, как видите, довольно рано, начинали тоже пораньше, чтобы успеть наверняка – как раз лет в 14-15. Вот почему вопросы о замужестве мне начали задавать, когда я была еще ребенком.

Мне дали понять, что замужество не должно зависеть от моего личного решения, планов, желания или нежелания, от того, встречу ли я человека, за которого захочу выйти замуж, и в каком возрасте произойдет эта судьбоносная встреча. Ведь не все же встречают такого человека в восемнадцать лет, не так ли? Это никого не волновало. Если подходил критический 25-й год, а любимого вы так и не встретили, надо было срочно что-то предпринимать: все равно выходить замуж, хоть за кого, да за первого встречного, лишь бы иметь право жить среди приличных людей и самой называться приличным человеком. Лишь бы на тебя не смотрели косо.

Именно тогда, в мои неполные четырнадцать, мне дали понять, что замужество – это то, что я непременно ДОЛЖНА. Причем даже не себе, а почему-то окружающим. И с этого же возраста меня начали пытать самым бестактным и самым тупым вопросом, какой только может изобрести человеческая глупость: а когда же замуж?

Подростком я считала все эти разговоры и намеки такими смешными, дикими и нелепыми, что даже не считала нужным что-то отвечать, тем более с кем-то спорить. Схватив со стола розовую зефиринку, я просто убегала в свою комнату, закрывала дверь, падала на кровать и заливалась смехом. Мне всего тринадцать лет! Какое замужество? За что? Человеку сначала надо пожить.

Надо сказать, что мои сверстницы не разделяли моих взглядов. Именно тогда и отсеялись мои немногие приятельницы из начальной школы. Разлетелись как шелуха, как пустые разноцветные фантики от конфет. Девчата выходили на тропу войны за любовь, и им теперь были неинтересны наши детские игры и занятия. Еще толком не созрев ни морально, ни физически, эти юные и пока еще совсем неумелые «хищницы» выходили на «охоту за женихами»: начинали ярко краситься, упаковывали свои еще не оформившиеся тела в мини юбки из искусственной кожи, облегающие короткие топики кислотных оттенков, из-под которых выглядывали пупы. Девицы мужественно вставали на умопомрачительные каблуки и платформы, начинали курить и нецензурно выражаться. Они словно не понимали, что выглядят глупо и жалко!

Моей же любимой одеждой были маечки, клетчатые рубахи и свободные рваные джинсы. Но почему-то именно этот «камуфляж», каким бы безопасным он мне ни казался на фоне всех этих призывных коротких юбок и чулок в сеточку, притягивал нескромные взгляды мне в спину. Как всегда, стараясь не замечать происходящего вокруг, я бежала домой со школы. Была весна, в голове у меня роились какие-то прекрасные образы. Они вертелись, кружились стаей, и уже готовы были приземлиться и оформиться в стихотворные строки, но окружающая действительность как всегда грубо вторглась в этот деликатный творческий процесс.

– Красотка!

Те самые двое отморозков с нашего двора все так же подкарауливали меня возле дома. Они подросли, чего нельзя было сказать об их мозгах. Они больше не обзывали меня уродиной. Зато говорили много других, очень мерзких и неприличных вещей.

«”Уродина” было лучше», – подумала я, стараясь пробежать мимо них как можно быстрее.

Я росла в маленьком городке и наслушалась много разных пошлостей, пока взрослела. Мать замечала, какими глазами смотрят на ее ребенка, и сходила с ума от беспокойства.

– Тебе еще рано думать о парнях! – постоянно внушала мне она. – Сначала надо вырасти, получить образование.

Матери было невдомек, что ее предостережения были напрасными. Я итак не думала о парнях, и дорисовать, наконец, очередной портрет моей любимой Бунтарки или разучить ее очередную песню на английском языке мне было гораздо интересней, чем за кем-то там «охотиться».

Все же мать волновалась не напрасно. Пошлыми комментариями дело не ограничивалось. Были не только те двое отморозков… Бывало и такое, что меня хватали и пытались тискать прямо под козырьком нашего подъезда. Я отбивалась и под хохот, свист и улюлюканье, рванув дверь, со всех ног неслась вверх по лестнице, как загнанный зверек. Я забегала домой, бросала рюкзак, опускалась на пол в коридоре и долго ревела от обиды и унижения.

«Я еще ребенок, я всего год назад играла в куклы!» – мысленно кричала я обидчикам, словно это могло вразумить их и защитить меня от их действий.

За меня некому было заступиться: отец умер, а матери мне было стыдно пожаловаться. Проплакавшись, я давала себе зарок:

«Никто и никогда больше не будет так со мной обращаться! Я сделаю все, все, что угодно: если надо бить, буду бить, не боясь, что со мной за это сделают. Я вас всех ненавижу!»

Но потом выходила на улицу, и снова все повторялось.

Я стала носить с собой небольшой перочинный ножик, который взяла из выдвижного ящика на кухне. Но, конечно, так ни разу и не осмелилась достать его. Я снова делала вид, что никого и ничего не замечаю. Но замечали меня, и, если меня снова хватали, мне, к счастью, каждый раз удавалось вырваться. Я прибегала домой и снова плакала от обиды и унижения. Молча возмущаться и плакать – все, что оставалось трусливой слабачке!

Аля была совсем не такой.

– А вот я резанула. Представь. По самой его роже полоснула. За что потом ходила в детскую комнату милиции, – призналась она мне, когда мы вспоминали нашу «светлую» юность.