Жестокеры
Шрифт:
– Тогда никто не захочет тебе навредить и погубить тебя.
Я непонимающе нахмурилась.
«Кому надо губить меня? За что? Зачем?»
Этого она мне не объяснила.
Мать каждый раз раздражалась, когда заставала меня за моим любимым занятием.
– Хватит рисовать эту дьяволицу!
Она как всегда без стука зашла в мою комнату и увидела, что я сижу над очередным портретом Бунтарки. Я нахмурилась и ничего не отвечала. Я не знала, как защититься от ее нападок. Назло матери я рисовала все новые и новые портреты Бунтарки и при этом мысленно разговаривала с ней:
«Давай, помогай мне. Здесь у меня почти нет друзей. Меня никто не понимает. Будь мне подругой. Я еще глупый слабый подросток, а ты взрослая, ты знаешь, как вырваться.
И, видимо, я так просила, что Бунтарка даже приснилась мне однажды. Во сне я сидела в своем классе, одна, за последней партой. Вокруг меня как всегда шумели и бесились одноклассники. Вроде, они даже кидались стульями. И вот вокруг летают стулья, а я спокойно сижу одна, отрешенная. Внезапно в класс входит Бунтарка. Никто почему-то не обращает на нее внимания. А она садится за парту рядом со мной и долго, внимательно смотрит на меня. А потом берет за руку и говорит:
– Это место не для тебя. Пойдем отсюда.
И выводит меня из класса. Мы вместе с ней идем по коридорам, выходим на высокое крыльцо, спускаемся по обшарпанным ступеням. И вот мы уже не идем, а летим по школьному двору. Мы воспаряем, отталкиваясь ногами от асфальта.
Проснувшись, я долго смотрела на портреты Бунтарки на стенах моей комнаты.
«Спасение будет. Я знаю».
Совершенно не представляя, как и откуда оно должно прийти, я начала ждать этого спасения, погрузившись в рисование и музыку, закрываясь ими от пошлости, напирающей на меня со всех сторон. Включая свои любимые песни и поедая любимые творожные сырки, часы напролет я проводила, склонившись над листом бумаги, с цветными карандашами в руках, заправляя за уши свои короткие волосы, которые теперь постоянно лезли в глаза. Остриженные, они казались темнее, чем были раньше.
***
Горе и трагедия нашей семьи пришлись как раз на то время, когда после затяжного безденежного и голодного лихолетья жить стало немного полегче, и все наконец-то выдохнули. У людей стали появляться деньги, и им захотелось как можно скорее забыть, как до этого годами приходилось заниматься выживанием. Они стали покупать себе красивые дорогие вещи, такие желанные и так долго недоступные. Что, как это обычно бывает, переросло в гипертрофированное желание иметь и демонстрировать все и сразу, четко по списку: кожаные сапоги до колен, меховую шубу из норки или песца (на крайний случай, из лисы), меховую шапку в несколько раз больше головы, а также многочисленные золотые перстни на каждом пальце, от тяжести которых рука тянулась вниз, словно налившаяся гроздь винограда.
Большинство наших знакомых быстро привыкли к сытости, поняв, что жизнь не так уж и плоха. Но положение нашей нищей осиротевшей семьи оставалось прежним. Мои одноклассницы ходили в золоте и мехах и ужасно этим гордились. Почему-то так было принято тогда – одевать в золото и меха даже детей! Я же пять лет носила одну и ту же зеленую куртку. Мне купили ее на вырост, на несколько размеров больше. Раньше я утопала в ней, но потом подросла и она стала мне впору, вскоре даже став маловатой. А под курткой – одна и та же черная водолазка и темные брюки. Когда мне было тринадцать, я проносила их весь учебный год. Помню, как меня при всем классе похвалила учительница: несмотря на то, что в нашей школе отменили обязательную школьную форму, я – единственная девочка в классе – по-прежнему ношу ее. Она представила меня как образец скромности и дисциплины. Она просто не знала, что другой одежды у меня не было!
Стоит ли говорить, что мои разодетые в золото и меха одноклассницы относились ко мне с презрением. На школьных переменах, в коридоре или на лестнице, мне вслед частенько раздавалось:
– Нищенка!
«Нищенка». Это стало моим третьим в жизни ярлыком. После «уродины» и «красотки». Потом их будет много.
Я слышала, что они
говорят про меня. Я знала, что у меня один сапог порвался возле подошвы, и что со стороны это видно. Я знала и то, что мне не скоро купят новые. В своем благополучии, к которому они не приложили никаких усилий, эти глупые и жестокие девицы ничего не знали о том, что после смерти отца моя мать рвется из последних сил, чтобы обеспечить нам хотя бы этот скудный достаток. Не обращая внимания на все эти перешептывания, насмешки и оценивающие взгляды, я говорила себе:«Личность человека, его качества, способности и поступки – вот что важно! А не внешний вид и что на тебе надето, тем более что все это куплено на деньги твоих родителей».
Я презирала весь этот высокомерный выпендреж. Но, казалось, я была единственной, кто так рассуждал. Исключительно по наличию внешних атрибутов сытой жизни наши знакомые и судили о человеке, презрев его внутренний мир и его достоинства. Тех, кто не обладал «богатством», безжалостно и насмешливо отсекали от своего круга. Так отсекли и нас. С нашими нескончаемыми неурядицами, с теми испытаниями, которые выпали на нашу долю, мы раздражали людей, за долгие годы уставших от проблем. Мы были ходячим напоминанием о тяжелых временах, которые для всех, кроме нас, слава богу, закончились.
Мы с одноклассниками оказались «по разные стороны баррикад» – и не только из-за того, что они носили золото и меха, а я была нищенкой. Их развлечения состояли в том, чтобы издеваться над учителями, хвастаться материальным положением своих родителей, а также пропадать на улице, связываясь с дурными людьми и пробуя нехорошие вещи. У меня были совсем другие интересы. Я старательно и упорно училась, понимая, что кроме меня никто не достанет нас с матерью из той пропасти, в которую мы провалились.
Надо ли говорить, что при полном отсутствии общих интересов к шмоткам и мальчикам в школе у меня почти не было подруг?
Из всех подруг у меня осталась только Неля.
Мы сблизились на почве любви к литературе и музыке. Кроме нее мне не с кем было разделить эту любовь. Мы обе обожали книги и поглощали их пачками, запоем, постоянно сверяясь, прочитана ли второй та книга, которую уже прочитала первая. Нам было интересно сравнивать, одинаково ли мы поняли тот или иной роман, схожи ли наши взгляды, одного ли и того же героя мы полюбили или возненавидели. Мы «охотились» не за женихами, а за книжными новинками, используя поездку кого-то из наших знакомых в крупные города, где были хорошие книжные магазины и литературные ярмарки.
Мы придерживалась похожего стиля в одежде. Мы не носили стриптизерских туфель и коротких топиков, высмеивая девчонок, которые так одевались. Мы не красили губы коричневой помадой и не подводили глаза черным карандашом, толстой и неровной линией, совершенно неумелой. Мы бегали по улицам нашего городка, как два братца-подростка – в широких рваных джинсах и тяжелых ботинках на толстой подошве. Впрочем, изредка на Нелю что-то находило, и она «переодевалась в девушку»: доставала из-под бейсболки свои длинные русые волосы, завивала их в локоны. У нее было очень красивое воздушное белое платье, и знакомые не узнавали ее, когда она из вечно спешащего куда-то сорванца вдруг превращалась в прекрасную белую птицу. Она бежала по своим делам, звонко и задорно цокая каблучками, и прохожие оборачивались вслед прекрасной Незнакомке в Белом.
Второй нашей общей любовью была музыка. Цивилизация изредка добиралась и до Города Высоких Деревьев: в гости к нам заглядывали молодые исполнители, в основном из областного центра. Летом выступления проходили под открытым небом, на сцене в парке – том самом, где мы в детстве гуляли с отцом. Мы с Нелей бегали на такие концерты. Когда наступали холода, приютом для талантливых гостей становилась местная библиотека. Мы старались не пропускать этих выступлений. Редкие музыкальные или поэтические вечера были для нас «культурной отдушиной» в городке, который и знать не знал, что такое культура.