Жестокеры
Шрифт:
– И я сижу…
Я быстро взбегала обратно наверх.
– …на обочине…
Мои ноги отсчитывали ступеньки – одну за другой. От быстрого бега я задыхалась.
– … Дороги Жизни! Значит вот так, да? Пока я была в отпуске, я ничего не смогла придумать. Но стоило только вернуться и выйти на работу…
Я поняла: это ТО, что я так мучительно и долго искала. Распахнув дверь и влетев в комнату, я достала палитру с теми давними следами багрянца и подковырнула пальцем слой засохшей краски, как запекшуюся кровь на ране. Я лихорадочно налила в масленку льняное масло, чтобы разбавить эту засохшую краску, и принялась рисовать эскиз. Быстрыми хаотичными движениями, ломаными линиями я на какой-то первой попавшейся под руку картонке набрасывала то, что видела, пока образ не ушел, пока он еще был четким. Грустная девушка, с моими чертами лица, сидит в неудобной позе, как нахохлившийся воробышек… длинная бордовая юбка, в
Нет не все. На дальнем плане сияет просинь. Все-таки просинь! Мааааленьким обнадеживающим пятнышком.
Времени на то, чтобы выдавливать ультрамарин у меня не было, поэтому я просто написала это слово в верхнем углу листа – «просинь». Я смотрела на эскиз, не дыша, забыв, что опаздываю на работу. Я думала о том, что полотно должно быть гораздо большего размера, чем мои ученические этюды. А значит, нужно покупать новый мольберт и большой холст. Я вскочила, но тут же с бешено колотящимся сердцем снова опустилась на диван.
«Спокойно, АЕК! – рукой я гладила себя по груди. – После работы ты зайдешь в художественный салон и купишь все, что необходимо. А сейчас тебе надо успокоиться и все-таки дойти до работы. Но боже, как же теперь не хочется туда идти! Еще больше не хочется, чем обычно!»
Я хотела приступить немедля, прямо сейчас! Но я заставила себя взять сумку и снова выйти из комнаты. Спускаясь вприпрыжку по лестнице, я не могла сдержать радостной, жадной улыбки нетерпения.
4
Только когда ты дойдешь до крайней степени отчаяния, наступает поворотный момент, и что-то начинает меняться в твоей жизни – только тогда, не раньше. Наверно, я так натерпелась и так страстно желала добрых перемен, что они и в самом деле вскоре начались.
Но сначала была она – долгая и нелегкая работа над моей первой картиной. На нее ушло больше двух месяцев. Это было нескончаемое число вечерних сеансов, во время которых я теряла счет времени. Приходила в себя я далеко за полночь. Я спала несколько часов, а потом просыпалась и шла на работу. Чтобы вечером вернуться и снова сесть перед мольбертом. Когда были сделаны завершающие штрихи – далеко за полночь – я нашла себя в комнатушке бабушки Фриды, с готовой картиной, стоящей передо мной. Я долго сидела и рассматривала ее. Колорит был завораживающим: фигура в красновато-коричневом, местами темно-бордовом одеянии, сидела на серо-бирюзовом фоне, переходящем в теплый серый, а через него, постепенно высветляясь, – в бледно-лимонный. Мне удалось передать светотень так, что казалось, будто девушку выхватывает из тумана какой-то невидимый луч – неяркий, чтобы не сбивать общее настроение и атмосферу. Или как будто от нее самой исходит какое-то мягкое сияние, так что ее кожа светится, как фосфор. Я протянула пальцы к портрету и отвела руку, не смея дотронуться. Я в восхищении замерла над своей завершенной работой, не дыша, боясь прикоснуться… Я не верила, что это сделала я. Написано вроде твоей рукой, но как будто не тобой, а чем-то (кем-то) свыше… Как будто вдохнули жизнь, наполнили цветом и светом, а ведь это всего лишь кусок ткани и краски на нем…
Это было новое для меня чувство – не гордость, а что-то… выше нее. Словно другими глазами взглянула я на себя саму. В те минуты мне было абсолютно все равно, кто я, где я живу, что со мной случилось и чего не случилось, и какой до этого момента была моя жизнь.
«Вот это настоящая я. Я не то, что со мной случилось. И не то, что про меня говорят. Я – то, что я могу создать: силой своих рук, своей мысли, своей фантазии. И я не ошиблась в себе. Я действительно это могу».
Тогда, в тот вечер, я впервые ощутила, как во мне зарождаются зачатки того доселе незнакомого мне чувства глубокого самоуважения и твердой уверенности в правильности того, что я делаю, – уверенности Мастера.
Но все-таки в каких муках она «родилась», моя первая картина, моя «Девушка на обочине», чего она мне стоила! Сколько лет я вынашивала боль и отчаяние. А потом долго не могла найти, не могла поймать этот образ – он все время ускользал от меня. Сколько было сомнений в том, что у меня, совсем неопытного художника, получится эта сложная полноценная картина, сколько неуверенности в себе и своем праве на ее создание – все то время, пока я работала над полотном и после, когда я все порывалась внести изменения в уже готовую картину. Она казалась мне незаконченной, незавершенной.
Вымучив
и не без труда «родив» свою «Девушку на обочине», я поняла, что мне необходимо сделать над собой еще одно невероятное усилие, сравнимое разве что с муками, испытанными при рождении моей первой картины, – набраться смелости, чтобы кому-то ее показать. Мне понадобилось на это несколько месяцев.В художественной галерее города …sk помимо постоянной экспозиции знаменитых признанных мастеров периодически устраивали временные выставки: часть помещений выделяли под работы начинающих и подающих надежды живописцев, в основном студентов Института искусств. Месяц назад в галерее анонсировали новую выставку – «Глазами молодых». К участию принимались работы не только профессиональных художников, но и любителей. Я долго решалась – примерно столь же долго и мучительно, как в свое время размышляла о том, принимать ли приглашение поучаствовать в мюзикле. Или заглянуть в Институт искусств, вместо того, чтобы бродить под его колоннами. Вот только на этот раз к своему собственному удивлению я решилась. И я не пошла на попятную.
Это очень страшно – впервые показывать свое первое полотно, которое до этого никто, кроме тебя, не видел. Тем более показывать его признанным знатокам и профессионалам. Тебе кажется, что в этот момент ты обнажаешь что-то самое сокровенное и личное перед теми, кто останется к этому совсем безучастен и кто может одним своим словом разнести тебя в пух и прах. Когда я разворачивала перед конкурсной комиссией свою «Девушку на обочине», у меня тряслись руки и дрожали коленки – как когда-то давно, на сцене Дома детского творчества. А потом в зале долго стояла тишина. Я боялась поднять глаза и взглянуть в лица тех, кто сейчас оценивал мое первое серьезное творение. Наконец раздался чей-то голос. Меня спросили о других моих полотнах: их содержании, стиле и цветовых решениях, являются ли они одной серией. Я несмело подняла глаза и, сгорая от стыда, призналась, что мне удается писать лишь изредка, поэтому и других работ у меня почти нет. Я видела, как члены комиссии переглянулись и нахмурились. Им явно не понравился этот ответ. Маститые мэтры были немало удивлены появлению чудного самоуверенного самоучки, о котором раньше никто ничего не слышал, за плечами которого не стояло ни одной известной школы, ни одного педагога, имя которого было бы на слуху. И с одной единственной картиной! Конечно, у меня совсем нет опыта, нет наработок. Об этом мне так и сказал один из них – высокий пожилой мужчина, с горбатым носом и откинутыми назад седыми волосами (член Союза художников, как я потом узнала):
– Хм… в вашем творчестве, безусловно, что-то есть. Но… какое-то оно хаотичное… Не говоря уже о том, что даже рука не поставлена. Вы новичок – это видно с первого взгляда на вашу работу. Если вы, как утверждаете, действительно научились этому сами, то вы – молодец. По композиции и колориту все совсем не плохо. Довольно прилично. Очень жаль, что вы занимаетесь от случая к случаю… Из вас, девушка, могло бы что-то получиться, – если бы в свое время за вас кто-то взялся. Если бы вы учились в нашем Институте искусств. А так у вас нет навыков и очень мало наработок. Всего одно полотно! Пока этого мало!
– Конечно, – подтвердила какая-то женщина с непробиваемым лицом. – С одним единственным полотном не приходят на конкурсы и выставки. А сидят дома и работают, чтобы полотен было больше, чем одно.
Я чувствовала, что сейчас упаду. На мою беду вмешалась еще одна женщина, пожилая, очень маленькая, в круглых очках и с громким скрипучим голосом, до невозможности противным:
– Ох уж мне это ваше современное искусство! И что вы тут умудрились разглядеть, уважаемый коллега? – обратилась она к седовласому мужчине. – Да при чем здесь непоставленная рука? Вы все со своей рукой, как будто это главное! Ну вот что на нем изображено, на вашем полотне, милая? – она обратилась ко мне. – Девушка и мельница! А что это значит? Кто эта девушка? Почему у нее такие нелепые стоптанные ботинки? Почему за ее спиной мельница? Почему эта девушка сидит – прямо на дороге, на земле? «Глазами молодых»! И что, у нас такая молодежь? Сидит в пыли, в нелепой скукоженной позе… – она сгорбилась и постаралась сымитировать позу героини моей картины. – Я не понимаю, что это и зачем! Вот не понимаю и все!
Я лишь грустно улыбнулась. Я могла бы ей объяснить, но сомневалась, что даже тогда она поймет.
Очевидно, эта ничего не понимающая старушка, к несчастью, имела авторитет в комиссии. После ее слов и все остальные начали посмеиваться, даже тот горбоносый седовласый мужчина, который вроде сначала что-то увидел в моем творчестве. Все вдруг осознали, что тоже не могут взять в толк, что означает моя картина, в чем ее идея, какую смысловую нагрузку она несет и зачем она вообще была написана. Я опустила голову. Руки сами собой стали сворачивать полотно в трубочку, чтобы засунуть его обратно в тубус.