Жизнь длиною в лето. Книга первая

Кармель потопала в указанном направлении. В бане пахло мёдом и мятой. Девушка быстро разделась и вошла в парную. Из большого котла зачерпнула ковшиком воду, мятой пахнуло острее. Вылила горячую воду в таз, разбавила холодной. В тазу плавали листочки мяты и соцветия липы, вот оказывается, откуда замечательный аромат. Она поливала себя с ковшика, чувствуя, как вместе с пылью смываются тревога и страх, пережитые днём. Халат оказался на три размера больше, она завязала пояс, присборивая на талии, приподняла руками подол и вышла во двор.

Дед Ефим возился под липой, расставляя тарелки на столе. При виде Кармель он засмеялся.

– Да уж. Моя невестка дама крупная, тебе её халат, мягко говоря, большеват. Картоха уже сварилась, мясо разогревается, я пойду ополоснусь, а ты салат порежь.

– Он показал на чашку с зелёным луком и редиской.

Минут через пятнадцать дед вернулся, неся чугунок с картошкой.

– Ты насыпай в тарелки картошку, а я вытащу из печи мясо.

Кармель посыпала горячий картофель мелко порезанным укропом, вдохнула аромат зелени и облизнулась.

– Что, аппетит нагуляла, шатаясь по кладбищам, - ухмыльнулся старик, добавляя в тарелки куски мяса с подливой.

Некоторое время ели молча, отдавая дать вкусной еде.

– Обалденное мясо, только я не поняла, что это?
– Кармель, отодвинув от себя пустую тарелку, откинулась на спинку стула.

– Кролик в сметане и томате с грецкими орехами.

Гостья охнула и жалобно скривилась.

– Я сейчас ела одного из тех миленьких пушистых созданий. Ужас!

Дед Ефим пробурчал:

– А вот не люблю я этой идиотской избирательности. Курицу, значит, трескаем и не жалко, говядинку, свининку наминаем - нормально, а кролика жалко.

– Но они такие пушистые, красивые. По мне есть кролика, тоже самое что кошку.

– А у некоторых народов едят и кошек, и собак, так что пример не удачный. Мы хищники и табу должно быть только на себе подобных, остальные измышления от лукавого.

Кармель понурилась.

– Ну ладно тебе. Кролик был старый и не мучился, - ухмыльнулся старик, пряча улыбку в усы.
– Принеси-ка лучше чайник, вода, наверно, уже закипела.

За домом в печи, стоящей под навесом, догорали угли, на чугунных кружках тихо посвистывал чайник. Она сняла прихватку со столба, подхватила чайник и вернулась к столу.

– А вы всё готовите на улице?

– В тёплое время да. Не хочется в доме находиться, да и не люблю я газ, на живом огне еда вкуснее. Мне газового баллона на год хватает. А ты часто в Захарьино приезжаешь?

– Нет.
– Гостья помрачнела.
– Честно сказать я бабушку редко проведывала, сейчас мне стыдно за это, а раньше даже не задумывалась, как она одна справляется. Там в городе кое-что произошло и я, можно сказать, сбежала в деревню.

Дед Ефим набил трубку табаком, раскурил и прозорливо изрёк:

– От проблем скрылась? И от друзей сбежала?

– Скорее от скуки. Друзей у меня, как оказалось, и нет вовсе. Видно, я сама неважнецкий друг. Уехала из города и словно никогда не существовала, никто не поинтересовался.

– Чтобы у такой красивой девушки не имелось сердечного друга - не поверю.

В саду несколько раз прогудел филин и тотчас начала куковать кукушка. Кармель отмахнулась от назойливого комара.

– Всерьёз мне никто не нравился, а тем, кому я нравилась, не за что меня добром вспоминать.

– Да уж, смотрю иногда молодёжные передачи - играют в любовь. Ох и доиграются. А раз поняла: больше не будешь шутить с чужими чувствами.

– Да мне в последнее время попадает от всех, - Кармель зевнула и добавила: - хорошо тут у вас. Красиво. Жалко, что такое село исчезает.

У деда Ефима заблестели глаза, он смущённо откашлялся.

– Ты бы до войны Добринку увидела. Пусть дома победнее были и вместо асфальта грунтовка. Но красиво! Хаты побелены, палисадники перед каждым двором, деревья в садах подстрижены, огороды ухожены. На работу бабы с песнями едут, с работы тоже. Своя школа-десятилетка имелась, а ещё клуб, детсад, небольшая больничка. Ты не поверишь: две с половиной тысячи жителей проживали в начале сорок первого. То, что война выбила, бабы к восьмидесятым годам восстановили - нарожали деток. Только в девяностых всё угробили. Добринка - отделение совхоза. Когда новые хозяева, обещая лучшую жизнь, начали раздавать земельные паи, я сказал: "Селу кранты. Землю раздали, а чем её обрабатывать? Тяпками? Комбайны и трактора-то начальство либо продало, нас не спросившись, либо растащили. И понеслось! Ферму закрыли, коров под нож, птичник и свиноферму следом порушили. Люди остались без работы, но ещё держались своим хозяйством. Потом земельные паи богатые шустряки скупили у нищего населения и с того дня начались последние дни для Добринки. Лет за пять дороги полностью пришли в негодность, у нас тут мочары, вода близко. Ранней весной и осенью не проехать. Работы совсем не стало, люди потянулись кто в город, кто в райцентр, за десять лет село почти обезлюдело. А когда школу закрыли и детский сад, отправился из Добринки и остальной народ. Я надеялся, пенсионеры задержатся, но фельдшерский пункт тоже прикрыли, клуб ещё раньше, какие-то сволочи ночью провода сняли со столбов и мы остались без света. К две тысячи десятому году в селе осталось двадцать стариков, а сейчас я один. Видно со мной и умрёт Добринка. Места-то красивые, только как добираться сюда. Пешком с рюкзаками или на тракторе. Вот так сижу вечерами и вспоминаю прошлое. Что-то неразумное и ненормальное происходит в нашей стране, если поля зарастают сорняками, а мы покупаем всякую дрянь за рубежом.

– Вы говорили, у вас есть внук, почему не хотите переехать к нему?

– И внук имеется, и сын. Только я не хочу переезжать. Плохо мне, тяжко в чужом месте. Тут помирать буду. Да я не тороплюсь, на тот свет всегда успею. А всё ж верю, когда-нибудь люди вернутся сюда. Жаль я этого не увижу.

– Мне тоже кажется: вернутся. Я бы хотела здесь жить и растить детей, - неожиданно для себя заявила Кармель, чуть помолчав, добавила: - Ну или приезжать на лето.

Дед, пыхнув трубкой, продекламировал:

Здесь простора нет унынью

На ромашковых лугах

Пахнет мятой и полынью,

Пчёлы трудятся в садах.

Там берёзы, без стесненья:

Сарафаны - ниже плеч;

Не распутство, - откровенье,

То, что мы должны беречь.

А калина брызжет соком,

Лишь прозрей и всё поймёшь.

К жизни там пути, к истокам.

Что ж ты в городе живёшь?

Кармель удивлённо уставилась на старика, который красивым низким голосом задал ей вопрос в стихах. Она напряжённо стала копаться в памяти, подбирая ответ.

Мы привыкаем к жизни городской,

К воронам серым за окном, на ветках.

Стекло, асфальт, машины день-деньской,

И сами-то живём в бетонных клетках.

Порой спешим, забросив все дела,

Туда, где ждут озёрные разливы,

Где о любви кричат перепела,

Где сердца стук совсем иной счастливый

Но это всё - на час, на два. На день,

И, добровольно, - в клетку из бетона,

Где за балконом жухлая сирень.

А я душой к природе рвусь до стона.

– В детстве я каждое лето приезжала к бабушке, а потом, вернувшись в город, долго не могла привыкнуть к тому, что нельзя, открыв дверь, сразу оказаться на улице, нельзя допоздна жечь костёр и печь картошку, чуть темнело, меня загоняли в квартиру. Город - опасное место для ребёнка. Раньше мы жили на шестом этаже в трёхкомнатной квартире, места всем хватало, но когда наша семья переехала в собственный дом не могла нарадоваться. Но ваша Добринка меня зацепила по-настоящему. Я даже успела в речке искупаться, вода чистейшая, рядом плавает обнаглевшая рыба.