Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его

Вот и Миродар вырос, стал князем. Решил он меня подальше от боярской слободы спровадить. А я же тогда ещё сильный был, дом в порядке содержал, не то, что сейчас. Как я испугался, знал бы ты!

Горбач крякнул, скрипя суставами, встал из-за стола, поманил волхва в дальний угол к сундуку. Вторак открыл дубовую крышку, ахнул — сундук доверху наполнен ломаными подковами.

— Всё моё умение, — усмехнулся старик. — За ломаные подковы мне мужики дом чинили. Кто забор поставит, кто печку глиной замажет. В бой не брали — единственный я в своём роду, а так, на потеху, помогали, кто чем мог. Вот, думал, полный сундук наберу да кузнецу продам на гвозди.

— И?

Горбач развёл руки, скривился:

— Руки не доходят.

— Понятно. А что с Миродаром?

Старик уселся на сундук, покачал головой.

— Не хотел Миродар скомороха у себя под боком держать, решил выселить подальше от глаз. Взмолился я ему, мол, в память об отце дай век дожить. Детей нет, помру — тогда и меня по ветру и дом мой хоть на дрова. Тот говорит, не боярин я, не место мне на боярской улице. Я возьми, да сдуру и самому Змею взмолился.

— Отчего — сдуру?

— А оттого. Лет двадцать назад это было. Пришёл ко мне старик, попросил воды напиться. Ну, это у нас — вроде присказки. Воды не подать — подлее и выдумать нельзя. «Что за беда у тебя, Горбач?», говорит. Говорю, выгоняет Миродар с места, вырос, говорю, руки дошли. «Не бойся, Горбач, не дойдут до твоего дома его руки. Сын у него родился, не до тебя ему». А я в страхе весь возьми да ляпни, мол, а сын вырастет — у сына руки дойдут?» А он так подмигнул мне: «Не бойся Горбач, ни у кого до твоего дома руки не дойдут. Пока Змея не увидишь, живи спокойно».

— Что же это за старик был?

— Откуда мне знать… мож, колдун какой.

— Почему — колдун?

— Серой несёт за версту.

— Серой? — глаза Вторака сузились.

— Да. — старик ничего не заметил, продолжал спокойно. — Говорят, колдунам сера нужна — золото из свинца добывать.

— Понятно. И что дальше?

— Ничего, живу. Да только с тех пор никто меня не трогает. Я поначалу обрадовался, а потом… да чего там, сам видишь. У князей руки не доходят мне дом ломать, а у меня — чинить. То болезни, то ещё чего. И не поймёшь, оберег на мне Змеев или проклятие. Да только чую я, мученьям моим конец пришёл.

Вторак и не ожидал, что разговор сам на нужную тропку свернёт, сказал недоверчиво:

— Неужто, Змея увидал?

— Увидал. Сегодня поутру от самой Башни на юг летел.

— Рано просыпаешься?

— Дык у меня ж к утру суставы ломить начинает. Вышел прогуляться, рассвет едва начался, а смотрю — от Змеевой Башни — тень летит.

— Никого на шее Змея не видел?

— Кого?

— Ну, может быть на шее кто сидел. Ездок.

— Не, не видел. Туман утренний, сам понимаешь.

— Может, к шее прижался…

— Может и прижался. В сумерках не особенно разглядишь. Главное другое. Оберег с дома снят.

— Какой? А, ты о том, что ни у кого руки до дома не дойдут?

— Ну.

— Так может быть, снесут твой дом.

— А пусть снесут. Теперь уж и мне немного осталось. Вишь, пожил, подков целый сундук наломал, пора и в могилу. Благо, Жмых вырос, не пропадёт.

— Так это — сын? — надо было сменить тему, пока сердце от волнения не выскочило из груди.

— Подкидыш. Правда, сдаётся мне, что и сын.

— Как же так?

— Давняя история. Лет пятнадцать назад посмеялась надо мной девка таборная. Мне уже за сорок, а она сжалилась, пустила под подол. Я к ней всей душой, да видно напрасно — умчалась с табором, только и видели. А через год подкинули мне младенца. Жмыха.

— Стало быть, не посмеялась? Род спасла? Есть у таборников такой обычай к увечным. От их богов завет древний.

— Может быть, может быть. Я их богов не понимаю, может у них так положено. За Жмыха я конечно ни на кого зла не держу.

— Ну, спасибо, старик, за истории твои, пора мне по княжьим делам.

— Иди, вьюнош, иди. В твоём возрасте спешка — дело обычное.

Вторак вышел, услышал со спины:

— В следующий раз за водой отправлю.

— Замётано, — покачал головой в беззвучном смехе.

Во дворе, на завалинке под забором, в тенёчке сидел хмурый Жмых, смотрел исподлобья на приближающегося волхва. Вторак подошёл к калитке, протянул руку, застыл, вспоминая, куда открывается, услышал тихий свист. Обернулся к парню:

— Чего?

— Подь. Садись.

Вторак не стал торопить Жмыха, и так видно, что слова даются ему с трудом.

— Ну, в общем, это. Не верь ты ему.

— Ты о чём, о Змее?

— Да чего там Змей! — вспылил детина, — Змей он, да и… Змей с ним. Он этого Змея в каждой вороне видит, всё о своём проклятии толкует. Я про подкидыша.

— Так ты не подкидыш?

Жмых понурился, сжал губы.

— Подкидыш. Только не таборный. Не таборный, понятно?

— А чего такое? Вон, кузнец ваш — таборник. Чего ты стесняешься? Да и не похож ты на них. Разве только… — волхв посмотрел на курчавые волосы парня.

— Чего?

— Нет, ничего. Совсем не похож.

Глава четвёртая

Странные они, кряжицкие. Все люди от одного корня вышли, а эти словно гордятся своей мастью. Ну, к примеру, Жмых — таборник. И что? Таборники и сами уже начали забывать, почему покинули земли Раджина, какой завет выполняют. А вслед за ними уже и другие народы считают вечных скитальцев, сеятелей жизни и ремёсел изгоями, нечистой кровью. Скольким таким вот горбачам они линию рода спасли? Сколько девок таборных осталось в деревнях и весях, выправляя внутрисемейную кровь? Сколько ремёсел перенесли они по всему свету? Не для себя, для всех людей!

А сейчас?

Не ровен час, на таборников вообще охоту откроют, тогда жди настоящей беды — не останется на земле сеятелей, некому будет густеющую кровь разбавить, грязь вычистить, научить новому, перенести опыт.

И со Змеем этим тоже не всё понятно. Допустим, видел Горбач. Это что же значит? Гарагараахат начал торопиться, потерял осторожность? Что же вынуждает его везде быть лично? И что у него идёт не так, если раньше он умело пресекал все слухи о Змее, а теперь даже почти не таится? Нет никаких сомнений — если Змей существует, то это его, колдуна Змей. Больше никому такого зверя не приручить. Да и сера… примета для колдуна ненадёжная, а всё таки, всё таки…