Змея

Она ударяется лопаткой о твердый пол. Хоть бы на кровать меня положил, думает она на удивление спокойно, на удивление отстраненно от происходящего, и смотрит, как он расстегивает штаны, как будто это происходит за стеклом витрины магазина. Она прекрасно знает, как там все выглядит, но своими глазами видит в первый раз, ее тошнит от ужаса, но она устала сопротивляться, и, когда он склоняется над ней, просто шепчет: ты бы хоть фартук снял.

Он пытается снять фартук, завязки рвутся, и он швыряет его на пол. Она настолько отрезана от всего и настолько готова пойти ко дну, что ему даже не приходится раздвигать ей ноги. Она закрывает глаза, его дыхание касается уголков ее глаз, его разгоряченное юное тело прижимает ее всем весом, а она просто ждет, что сейчас это с ней случится. Что все произойдет быстро и скоро закончится.

Но ничего не происходит. Мужское тело все так же давит на нее, она уже успела отключить все органы чувств и полностью расслабиться, но постепенно приходит в себя, начинает замечать, что происходит, и чувствует, как его влажные руки шарят под ее одеждой, отчаянно пытаясь найти разгадку. Медленно, неохотно открывает глаза и пораженно видит, что юное лицо нервно подергивается, что брутальная расслабленность лицевых мышц снова уступила место судорожному напряжению. Взгляд мельтешит от тревоги, и она в гротескно увеличенном масштабе видит, как капля пота дрожит на его волосах, словно росинка на траве.

Что она чувствует? Сострадание? Нет — и уж точно не разочарование, ведь она изо всех сил боролась, чтобы этого не случилось, но все же: внезапно она видит или, скорее, чувствует, как рука перестает шарить по ней и беспомощно шарит в воздухе, словно внезапно ослепнув. Рука снова будет трогать ее? Нет, она ползет куда-то по полу, и, слегка повернув голову, Ирен видит, что рука тайком хватается за ножку кровати, по диагонали от нее. Слепая рука обнимает ножку кровати, как будто любовницу, и тут девушка вдруг начинает хохотать — она не может удержаться, да и не хочет. Так разочарованная шлюшка обиженно смеется над незадачливым героем-любовником.

Она лежит как бревно и слушает собственный смех, пронзительный и истеричный, похожий на щебет птиц. Замечает, что так внимательно слушает собственный голос, что тело на ней замирает и цепенеет. Смех все льется и льется, наполняя собой комнату, и топит все остальное. Давление исчезает. Мужчина встает и неуклюже пытается завязать фартук. Лицо подергивается. Мышцы вышли из-под контроля, живут своей жизнью, как будто пытаясь силой воли управлять всем, чем возможно.

Ирен лежит на полу с раздвинутыми ногами, в задранной юбке, продолжает хохотать, смех извергается из ее рта; медленно, пошатываясь и продолжая вслушиваться в собственный голос, она поднимается на ноги. Смеясь, она смотрит, как каждый мускул на его лице рвется от напряжения, но вместо крика рождается дикий, слепой, безудержный плач. Продолжая громко и победоносно смеяться, она видит, как он бросается к ней. И теперь они снова дерутся: он — как дикий, обезумевший кот, расчетливо и безжалостно наносит удары, пока слезы ручьями текут по его лицу, она — со смеющимся ртом, защищается неуклюжими движениями как у пьяного.

Смех не прекращает извергаться, хотя кровь уже струится из уголков ее рта, и ему не остается ничего, кроме как сдаться. Икая от отчаянных рыданий, он толкает ее на кровать и бросается прочь из комнаты под звуки смеха, выбегает во двор, хлопает калиткой. Она слышит, как дребезжит велосипед, как шуршат колеса по гравию — с таким звуком складывают большой лист бумаги.

Тогда она переворачивается на живот, и смех, незаметно умирая, переходит в икоту, а потом превращается в судорожные рыдания, но переход такой плавный, что она и сама не сразу замечает, что лежит и плачет. Она плачет и знает, что еще никогда в жизни так не плакала, потому что у нее не было повода, матрас под ней становится влажным и стылым. Она плачет и остывает. Плачет и не перестает удивляться тому, что может так долго плакать, потеряв то, чего у нее никогда не было.

Ирен все еще плачет, когда с Майвэген доносятся звонкие девичьи и низкие мужские голоса. Тогда она неуверенно встает, всхлипывая, закидывает окровавленный и мокрый от слез матрас на верхнюю полку. На кухне набирает полную раковину воды и пытается смыть с себя следы всего, что произошло. Гостей видно через окно веранды, и она на удивление спокойно думает о том, будут ли парни ругаться, когда заметят, что пол-литра водки не хватает.

8

В комнатушке жарко, как в котельной, хотя окна выходят не на юг. Площадью три на три больших шага, да и то последний сразу упирается в стену. К тому же дверь заперта снаружи, чтобы пленному не пришло в голову выбраться. Один день в неделю комната служит для завхоза местом сбора жалоб, поэтому в стене есть окошко, за которым скрывается общий телефон хозяйственного барака.

Когда сюда приводят арестантов, комната меняет название и становится «гауптвахтой», окошко закрывают на небольшой замок, чтобы арестант не смог вызвать пожарных и сказать, что заперт в горящем здании. Легче всего превратить комнату в гауптвахту, если вынести пишущую машинку, небольшую модель «Континенталь», которая стрекочет как пулемет, стоит только нажать на нижнюю длинную клавишу и закрыть окно, которое летом в теплую погоду всегда открыто. С помощью таких нехитрых приготовлений можно добиться многого: во-первых, у арестанта не выйдет писать письма сообщникам и планировать побег, а во-вторых, не возникнет искушения сбежать через окно, если вдруг появятся какие-то дела на свободе.

В отличие от окна, шкаф с рабочими инструкциями, которым заведует кладовщик, не запирается и выносить его нельзя — с одной стороны, потому, что он довольно тяжелый, а с другой стороны, потому, что считается, что арестант за время заключения должен совершить множество важных поступков, к примеру жениться, а в такой ситуации нужны консультации по получению семейного пособия, которые как раз таки и хранятся в шкафу с рабочими инструкциями. На одной стене висит календарь, но от него арестанту мало проку. Ему без надобности считать дни, нужно считать часы до момента, когда доверенный ефрейтор отопрет дверь и сопроводит его к командиру части, где арестанта допросят в присутствии свидетелей, высших чинов и писаря, который с тщательностью, достойной лучшего применения, застенографирует разговор до мельчайших подробностей. И вот тогда очень важно, чтобы у арестанта имелись часы, чтобы оный мог указать точное время всех своих действий в день совершения преступления. Если же арестант был пьян, ему следует также указать, сколько рюмок и какого объема виски, ректификата, столовой водки и норрландского аквавита арестант употребил перед совершением преступных действий. Такие вещи придают протоколу точность и основательность, такой протокол можно положить в большую папку в штабе части, чтобы арестант, будучи выпущенным на свободу, мог ознакомиться с собственным делом, когда ему случится заскучать.

Окно гауптвахты выходит прямо на торец одного из солдатских бараков, двери с обеих сторон барака открыты, и поэтому Биллу виден вход в его барак. По его расчетам, если попытаться сбежать, то можно пробежать через ближайший барак насквозь, как через тоннель, а потом выбраться в лес. Потом сделать крюк мимо лагеря, а дальше — рукой подать до моста через железную дорогу. Весь маршрут занял бы минут пятнадцать, если бы его не заметил караульный — тогда бы тот за ним погнался, и можно было бы справиться и побыстрее. У моста нырнуть в кусты на склоне и добежать до железной дороги. Потом бегом последний короткий отрезок до железнодорожного узла, там запрыгнуть в товарняк и спрятаться в нем до прибытия по месту назначения.

Он строит планы, сидя за столом, который, как и остальная мебель в подсобке, страдает хромотой. Планы нужны для того, чтобы хоть как-то убить время. План побега слишком простой, его нет смысла продумывать больше одного раза. Для успешного осуществления такого плана не понадобятся ни веревочные лестницы, ни поддельные ключи, ни платки с хлороформом для караульных. В общем-то, и смелости особо не понадобится. Смелость потребуется позже, по возвращении в часть, но он уговаривает себя, как это делают все трусы перед принятием дерзкого решения, что главное все сделать правильно — и тогда на этом можно будет поставить точку, что потом у него будет целая вечность, что жизнь остановится и не сдвинется с места, подобно иголке граммофона, застрявшей на дорожке пластинки.

Чтобы не дай бог не начать думать о чем-то неподобающем ситуации, он берет анилиновый карандаш кладовщика и рисует на оборотной стороне бланка план лагеря. Делает несколько вариантов, каждый следующий все более и более точный, чем предшествующий. Постепенно план части превращается в план поселка, он роется в памяти, вспоминая все дорожки, тропинки и хозяйственные постройки. Придумывает новые плацдармы на окраине, размещает бункеры и линии противотанковой обороны. Помечает вражеские танки на местности, а на участке, где живет фельдшер, рисует солдатское кладбище — его фантазия довольно точно отражает мнение общественности о врачебных талантах фельдшера.