Змея

Ей нестерпимо хочется погладить собачку, и, когда приступ тошноты отпускает, она отходит от треснувшей бочки, делает несколько шагов по траве, ласково щекочущей щиколотки. Собачка встает и исчезает, призывно помахивая хвостом, и она приказывает ногам бежать за ней, но одна слушается, а другая — нет, и девушка падает ничком на траву. Лежит и не пытается встать, даже в шутку — просто с трудом переворачивается на спину, и на нее резко обрушивается весь невыносимо близкий купол неба с болезненными булавочными уколами звезд. Она смотрит на звезду с кроваво-красным ртом, ей в глаз лезет какая-то травинка, и тут она думает: ах вот что значит напиться.

По-летнему легкая мысль вылетает из нее, словно воздушный шарик, вскоре шариков оказывается целая связка, и она отпускает их в небо, один за другим, и ей начинает казаться, что ее саму наполняет веселящий газ, она становится такой легкой, что парит в космосе, сидя на той самой собачке. Но самое удивительное, что все это время она с холодным и ясным отвращением осознает, что лежит на траве, что ноги ее не слушаются, что лицо горит, что взгляд туманится, как запотевшее зеркало.

Чувствуя, как грудь наполняется веселящим газом, она до ужаса отчетливо слышит визгливые голоса, доносящиеся со стороны дома, и такую же визгливую музыку из стоящего на подоконнике граммофона. Sweetheart, кричит чей-то надтреснутый голос, потом какая-то девушка безумно и громко смеется, хлопает дверь, и смех затихает. Потом музыка смолкает — не резко, а постепенно замедляясь, как сигнал воздушной тревоги, и она слышит шарканье ног, продолжающих на автомате двигаться под музыку, хотя та уже закончилась.

Вашу мать, заведите граммофон, раздраженно произносит чей-то голос, и она понимает, что это Эрик — Эрик, которого хлебом не корми — дай подраться уже после третьей рюмки. Она медленно поворачивает голову, касаясь прохладной травы пылающей щекой. Ей кажется, что у нее горит все лицо, да таким ярким пламенем, что должно быть даже из дома видно. Но они ничего не замечают. Иначе, наверное, пришли бы и угостили девушку выпивкой и бутербродом, думает она, продолжая парить где-то высоко над землей.

В оконном проеме возникают две головы, а веселящий газ бурлит в ее горле и ставшей невесомой голове, которая будто оторвалась от тела, и, когда она пытается напрячься и посмотреть в сторону дома, происходящее там напоминает ей картину. Резкий свет из комнаты создает нимб вокруг одной головы и подсвечивает кроваво-красным ухо у другой. Люсия и Андерс де Валь, вполголоса произносит она, зевает и пытается сбить звезду с неба правой ногой, но дядюшка бог притягивает звезду к себе, словно раскидайчик, и она замечает, что все звезды на небе прыгают вверх-вниз, и ей приходится зажмуриться, чтобы какая-нибудь глупая звезда не попала ей по лбу. А потом раскидайчик вдруг оказывается у нее в горле, она поворачивает голову набок, и ее беззвучно рвет прямо на траву.

Когда Ирен просыпается, уже совсем темно, и ей кажется, что она у себя в бараке, просто одеяло во сне упало на пол, и теперь ей холодно. Она безуспешно шарит руками в поисках одеяла, потом решает посмотреть в потолок, а там — звезды, и тогда память начинает по ложечке скармливать ей воспоминания о том, где она находится. Хочется сесть, но голова такая тяжелая и неподъемная, что Ирен, совершенно обессилев, остается лежать, где лежит. В отчаянии глядя на небо, она видит луну — как будто фонарик под простыней. Медленно поворачивает голову, все воздушные шарики полопались, оставив после себя сверлящую виски головную боль. В темноте светится лишь безжалостно желтый, четко очерченный прямоугольник окна. Выглядит он угрожающе, в доме полная тишина, как будто он внезапно онемел.

Что происходит, думает она, пытаясь подняться, и тут до нее доносятся приглушенные голоса, звон стаканов и хихиканье. Потом кто-то резко срывает простыню с луны, и Ирен чудится, будто она лежит на дне зеленой бутылки. Со стороны дома слышится какой-то скрип — сначала ей кажется, что это ночная птица, но тут она видит, что дверь настежь открыта, кто-то долго и звонко хикикает, а потом выходит на лунный свет. Людей двое: парень в брюках для гольфа — Эрик, стало быть, — а вплотную к нему, словно приклеившись, стоит и хихикает девушка. Неуверенной походкой, как будто только что научились ходить, они ходят по двору, гравий шуршит под их ногами, а из девушки все время извергается хихиканье, как будто оно ей так же необходимо, как воздух.

Ирен все еще лежит на дне зеленой бутылки, и, когда пара подходит поближе, она видит, что Эрик крепко прижимает девушку к себе, потому что та едва держится на ногах. Она выше его и такая тощая, что похожа на стебель подсолнуха, который едва выдерживает тяжесть соцветия. Но сама Ирен все еще лежит на дне зеленой бутылки, и поэтому Эрик замечает ее, они с подсолнухом останавливаются, и он заплетающимся языком говорит спутнице, хотя та не слышит ничего, кроме собственного хихиканья: смотри-ка, вон та девчонка, которую Билл сюда притащил! И зачем ему две бабы? Одной мало ему, что ли? Вот ведь кобель, ха-ха. Быстро ж она убралась, цыпочка-то его.

Подсолнух то пронзительно хихикает, то пытается неуклюже убрать волосы, все время падающие на лицо. Хи-хи, хи-хи-хи, хихикает она, разевает рот, будто вот-вот что-то скажет, но вместо этого икает. Эрик вдруг выходит из себя, хватает ее за локоть и тащит к дому, а Ирен лежит на дне зеленой бутылки и видит, что волосы, шея, спина и ноги девушки белые как у привидения — она вся в стружках.

Две бабы, стучит молоточек в ее голове, а глаза видят, как подсолнух спотыкается и падает на лестнице. Вставай, мать твою, Инг-Лиз, грубо орет мужской голос, избавляя Ирен от стука молоточка. Почему я не могу, как она, думает Ирен и вспоминает, что говорил Эрик, когда парни, да и не только они, начали взрослеть: эти сестренки, Инг-Лиз и Инга, с этими девками все ясно, они побывали во всех местных кустах от танцплощадки до вокзала.

И тогда все засмеялись, и всем было очень весело, а громче всех смеялись сами Инг-Лиз и Инга, да, Инг-Лиз смеялась так, что выпивкой поперхнулась, и все принялись хлопать ее по спине, чтобы она не задохнулась. А вот Ирен покраснела и не знала, куда глаза деть, а Маттсон это заметил и крикнул: гляньте на малышку Ирен, как засмущалась-то, зайка! А потом противно так погладил ее по щеке, и она разозлилась и решила, что обязательно станет, как все.

Ведь ей и правда хотелось быть, как все. Хотелось всем нравиться. Не хотелось, чтобы ее считали хуже других, чтобы считали занудой, а еще ей очень хотелось нравиться Биллу, и она чуть не разревелась, когда увидела, что он притащил с собой Веру. И чтобы все ее полюбили и не считали занудой, она взяла себя в руки и стала пить больше остальных девушек. Даже запела застольную песню — подслушала у офицеров, когда обслуживала их в столовой на праздники. Воодушевленная успехом, она вышла в другую комнату завести граммофон и решила, что теперь парни подерутся, кто первый будет с ней танцевать, но, когда музыка заиграла и она вернулась в комнату, три пары уже кружились в танце, а до нее никому и дела не было! Тогда она тихонько выскользнула на веранду, налила водку в самый большой стакан, какой нашла, и пила, пока хватало сил.

Потом вышла во двор, увидела собаку, воздушные шарики, была счастливая, пьяная и витала в облаках, а теперь вот: лежит в траве, внутри все подернулось пеплом, мертвые глаза смотрят на дом, который снова обрел дар речи и дрожит от криков и радостного смеха. Да что со мной не так, думает она, почему со мной никто не танцует, почему никто не ведет меня за сарай? И тогда память шепчет ей на ухо слова из газетной рекламы «Колгейт» про девушку, с которой никто не танцует, потому что у нее пахнет изо рта.

И тогда она начинает икать от смеха и, только когда уже слишком поздно, замечает, что память обманула ее, чтобы заставить плакать, и тогда, всхлипывая и дрожа, она переворачивается на живот и стучит ногами по траве. Сейчас уже, наверное, можно встать, думает она, пойти к остальным и сказать: вот она я, а кто хочет со мной потанцевать? Но какой смысл? Поэтому она остается лежать, где лежит, проваливаясь еще глубже в траву, до самой сухой земли.

Посреди рыданий снова появляется молоточек и стучит, и стучит. Две бабы, думает она, вспоминая слова Эрика. Зачем он ее сюда притащил? Без нее все было бы хорошо. Я не была бы лишней. Она рвет траву и царапает землю, словно залезающая на дерево кошка. Всхлипывания извергаются из нее беспрерывным каскадом, и она ничего не может с этим поделать.