Зверь

– Да-да, это конечно, - проговорила та, проворно вскакивая. Пойдемте, пожалуйста!

Однокомнатная квартира Клавдии Павловны была обставлена старой, давно вышедшей из моды мебелью, но являла собой образец чистоты и уюта.

– Простите, читала, но совсем запамятовала ваше имя и отчество. Совсем стара стала - память, как решето.

– Сергей Петрович.

– Пройдемте, Сергей Петрович, на кухню. Там вам будет удобно. Я вас чаем угощу с черничным варением.

– Нет, спасибо, мне некогда.

– Никаких возражений, - категорично проговорила Клавдия Павловна.
– Вы такого варенья никогда не ели.

Мы прошли на кухню. Я сел за стол. Хозяйка налила воды в большой эмалированный чайник, ключила электропечь, поставила чайник на конфорку и лишь после этого села за стол, сказала:

– Слушаю вас, Сергей Петрович.

– Клавдия Пвловна, вы видели недавних постояльцев сорок четвертой квартиры?

– Это кинщиков-то?

– Да.

– А как же мне их не видеть. Они тут такой трам-тарам устроили.

– Что вы имеете в виду?

– Шумели очень. Особенно этот инвалид. "Бездари! Кретины!" Я до сих пор по ночам вздрагиваю. Слава Богу, что быстро съехали.

– Как они выглядели?

– Молодые - кудлатые, бородатые и в черных очках, будто слепые. Ночь на дворе, а они все в очках. Очень они мне не понравились.

– А режиссер?

– Инвалид этот?

– Да.

– Этот ничего, обходительный. Меня все по имени, отчеству. "Извините, Клавдия Павловна, что доставляем вам беспокойство". Но тоже странный? Ой, чайник скипел! Я щас.
– Она проворно вскочила, подошла к кухонному столу, достала пачку чая, насыпала в заварной чайник, залила кипятком, накрыла чайник вафельным полотенцем, похвасталась: - Индийский. Я его для дорогих гостей берегу, Сама-то пью всякую всячину. На мою пенсию больно-то не разбежишься. Верно?

– Да. Сегодня пенсионерам трудно приходится, - согласился я.

Клавдия Павловна села на прежнее место, спросила:

– Так о чем это я говорила?

– О том, что режиссер вам показался странным.

– Вот-вот, я и говорю - странный он какой-то.

– В каком смысле?

– Сам седой, как лунь, лицо сморщенное, а руки молодые.

– Как молодые?

– В так. Как вот у вас, к примеру. Только... Как бы поточней выразиться... Холеные, вот. Красивые такие, холеные.

– О чем он ещё с вами говорил?

– Да о чем он будет говорить со старухой. Извинялся, как я уже говорила, за беспокойство, говорил, что этот..., как вот вы сейчас сказывали.

– Режиссер?

– Вот-вот. Говорил, что снимают фильм. Вот и все.

– А мальчика и девочку лет двенадцати-тринадцати здесь не видели?

– Как же не видела. Видела. Очень красивые. Режиссер этот сказал, что это их основные артисты. Страшный какой-то больно фильм снимали. Бедные дети!

– Почему вы так решили?

– Ночью... Как раз перед тем как старик отдал мне ключи. Ночью мальчик сильно кричал.

– А девочка?

– Девочки слышно не было, врать не буду. А мальчик кричал, точно.

– Слова какие-то слышали?

– Нет, только крик, протяжный такой, страшный.

– Что ещё вы слышали?

– Остальное, как обычно. Шум, гам, тарарам.

Я достал фоторобот старика-режиссера, показал его Клавдии Павловне.

– Клавдия Павловна, посмотрите повнимательнее. Это тот самый режиссер?

Она долго подслеповато рассматривала портрет, затем прогворила с полной уверенностью:

– Он самый. Точно.

А потом мы пили чай с черничным вареньем. Оно действительно было замечательным. Честно признаться, я вообще ел его впервые в жизни.

Не успел я появиться в кабинете, как в него ввалился Дима Беркутов.

– Ты где, Сережа, болтаешься?!
– спросил он с возмущением.

– Что значит - болтаюсь?

– А то и значит. Здесь шеф на уши всех поставил, тебя разыскивая.

– Да я вроде говорил, - неуверенно сказал, так как действительно запамятовал - сообщал ли Рокотову о своих планах на сегодня.

– Вроде, да как бы, - смешно передразнил меня Дима.
– Что-то с памятью твоей стало. Это очень нехороший симптом, Сережа. Определенно.

– Да ладно тебе. Что случилось?

– Ты почему ему ничего об операции не сказал?

– Говорил я, точно помню.

– Вот я и говорю - во избежание более серьезных последствий, тебе надо срочно к врачу обратиться. Иначе, ты скоро имя любимой жены станешь забывать.

– Да что случилось? Можешь ты толком рассказать?

– Что ж, попробую, - тяжко вздохнул Беркутов.
– Утром только сел я за стол, как вошел шеф. Строго посмотрел на меня. "Чем занимаетесь, Дмитрий Константинович?" Ну, я, как положено, вскочил, вытянулся во фрунт. "Готовлюсь к операции, товарищ полковник!" - отвечаю. "Какой ещё операции?" - спрашивает он, а на лице недоумение, какого я отродясь не выдывал. "Под кодовым названием "Мордобой", - бодро отвечаю. Как услышал он это слово, сильно рассвирепел, аж позеленел весь. "Что за дурацкие шутки!
– кричит. Где Колесов?!" "Должен быть здесь", - отвечаю. Он и пошел шмалять по кабинетам. Шум и треск на все управление стоял, такого, наверное, и при Ватерлоу не было. Потом заглянул в наш кабинет. "Как Колесов появится, сразу ко мне!" О чем я тебе, Сережа, с великим прискорбием и сообщаю. Иди, клади голову в пасть этого дракона.

– Да пошел, юморист хренов!
– сказал я в сердцах, направляясь к двери.

Рокотов сидел за столом и что-то читал. Увидев меня добродушно сказал:

– А, Сергей Петрович, проходи, садись.

Я сел за приставной столик, спросил осторожно:

– Говорят, вы меня искали, товарищ полковник?

– Я?!
– очень он удивился.
– Кто тебе это сказал?

И я понял, что вновь попался на очередной прикол моего забубенного друга.

– Беркутов, - хмуро ответил.

Рокотов усмехнулся, покачал головой, как бы говоря: "Ну вы, ребята, даете!".

– Ты его побольше слушай. Что-нибудь интересное сказала соседка из сорок пятой квартиры?
– спросил шеф.

Оказывается, и об этом я ему говорил. Ну и трепло же это Беркутов. Когда-нибудь он точно дождется. Всякому терпению есть предел.

– Даже очень интересное, - ответил я и рассказал шефу о показаниях Клавдии Павловны Томилиной. Когда дошел до того места, как свидетельница обратила внимание на руки режиссера, Рокотов не выдержал, воскликнул с восхищением, даже гордостью: