Звуки Азии

озёрной страстью волоокой.

Царица Савская – луна –

молчит, не зная, что ответить.

Во всех и сразу влюблена

её сияющая четверть.

Катуни

Ужели ты лазурная верёвка,

в ушко Алтайских гор продёрнутая ловко?

Рабочим сердцем гонишь кровь свою

на радость декабрю и январю.

В твоём крупноголовом рыбьем теле

желудочные камни запотели,

и гонкою за призраком любви

полны пороги бурные твои.

Зато Садко на дне твоём играет

на гуслях красоту – и сердце мает,

и, пузыри пуская из ноздрей,

щекочет брюхо сонных карасей.

Катунь, дари из своего именья

мне лишь одно –

живое вдохновенье!

Тебя в стихах я звонких воспою

на радость январю и февралю.

Пальцами циньских богов

Дождь ли отеческий в мае

сыплет горохом в окно?

Небо усмешку Китая

прячет в своё кимоно.

Эти таёжные страхи,

словно в жару ребятня,

скинув порты и рубахи,

прыгают в речку – в меня!

Я же теку на излуку

в сердце любимой Руси.

Изобразят мою руку

щуки, язи, караси.

Весь, от истока до устья

полон любви берегов,

трогаю русские прутья

пальцами циньских богов!

Лунные тени

^{(соната)}

Проснулись тени у берёзы,

надели лёгкие ходули

и ну рассказывать морозу

в какие тайны заглянули.

О золотистой снежной плоти,

о снах и санках, о телеге,

о лошадях в живой работе,

что рады утреннему бегу.

Терять себя в сугробах пышных

не каждый человек решится.

И зимняя Европа дышит

и думает сердечной мышцей.

И рада слушать небылицы

о том, как сумрак у дороги

оглоблей синей шевелится,

как запрягают горы Боги.

Луна латунною подковой

на звёзды ранние смотрела

и с ними мчать была готова

своё морщинистое тело.

И Чуйским трактом занесённым,

умело щёлкая вожжою,

нестись по облачному склону –

знать, к неземному водопою.

Беззвучная музыка

Луна живёт, когда она

в ночном пруду отражена

мерцающим лимоном

и комариным звоном.

Луну качает, как фольгу,

рыбак на дальнем берегу,

и повторяют камыши

простую речь его души.

Соната лунная чиста,

её источник – красота,

и хочет луч – живая нить –

беззвучной музыкою быть.

Фейляндия

Полоска вечера погасла

над одинокой резедою.

Летают феи на пегасах

под фонарём ночным – луною.

Одна – в стеклянных шароварах,

другая – в розовом капоте,

и нет нигде кривых и старых,

не приспособленных к работе.

Кадит душистым цветом вишня

сполна в алтайские угодья,

и не найти подружек лишних,

кто этой ночи не угоден.

Все – как алтайские царевны,

прибывшие на бал цветенья,

и ярко светятся деревьев

душа прозрачная и тело.

Рассвет приходит незаметно

в страну весёлую, иную,

и ставит лучшие отметки

всему, что тайною волнует.

Печаль одинокой кукушки

Всё, чего поэту надо –

слушать новости сороки.

Солнце пятна леопарда

разбросало по дороге.

И печалится кукушка:

«Дайте, празднику в угоду,

золотой снаряд и пушку –

помогу запеть народу!»

Творчество

Помнится, полями

думал я о стуже,

думал тополями

и звездою в луже.

Образ собирался

в узел откровенья,

освещая часа

лучшие мгновенья.

Думал я лесами,

горною вершиной,

к мысли не взывая,

но молясь о Сыне.

Как легко и просто,

не кончая курсы,

по рассветным звёздам

изучать искусство!

И врастая в тему

лучшего дуэта,

выражать затею

дуновеньем света.

Поэзия разговора

Бывало, лишь дунет ветер

сентябрьский, сухой, колючий,

и гриб в золотом берете

вам скажет: «Собой побудьте!

Чего вы сидите дома

за пыльной решёткой окон?

Вы были страницей тома,

вы били небесным током!»

Ему не ответишь кратко,

ему не ответишь скоро.

И снова живёт тетрадка

поэзией разговора.

Уймонская долина

^{(феерия)}

Уймонская долина в платье белом –

белее сдобы, слаще молока, –

чуть посветлело в мире, зазвенела

заботливою пчёлкой у цветка.

Она тропою шла, ведущей к лету

и к трём любимым братьям-близнецам.

Июнь, июль и август, разогретый

дыханием полынного венца,

её встречали, стоя на пригорке,

ковыль-трава стелила свой ковёр,