Звуки Азии
Шрифт:
и было слышно, как открыла створки
на небе Мать Мария, и в простор,
омытый светом, бросила улыбку –
живой комок нездешнего тепла…
«Играйте, дети! В вашем мире зыбком
и я играла в мяч, когда жила».
Луга
До здравниц удельной Европы
луга настояли свои
лохматые трубки – сиропы,
хранящие запах Аи.
К полудню то звонко, то робко
шмели, осушив закуток,
из трав вылетают, как
и радости градус высок.
Испить бы настой этот крепкий
губами отчизны самой,
ломая лучи, словно ветки,
затеяв игру с синевой.
До здравниц удельной Европы,
дойти бы, не ведая сна,
увидев небесные тропы
над морем гречихи и льна!
Горы и камни
(эпифания творчеству)
Узнать мечтаю от влаги
о чём в тишине вечерней
поют весною овраги,
укрытые лунной тенью.
Полёт озорного камня
дробит тишину на части,
а горы живут веками,
забыв про земное счастье.
И пьют из чаши рассвета
нектар живого мгновенья…
Живи и ты, моё лето,
дыханием вдохновенья!
Церковь в Усть-Коксе
1.
Церковь в Усть-Коксе косые
ловит лучи –
гусыня!
Узнать события хочет…
Церковь в Усть-Коксе – дочка
лугу, траве, ромашке,
дереву и букашке.
Утром, когда в газете
новости спят, и дети
видят в своих виденьях
от шоколада тени,
церковь идёт к реке
поговорить о Сыне
и золотом молоке.
2.
Льётся в уши стаккато
пенистых перекатов.
Хариусы и таймени
дно плавниками мерят.
Церковь слушает утро –
выдох его туманный,
весь голубой как будто,
слаще небесной манны.
И держит просвирку в руке
на овсяном ветерке.
3.
Поди, заряди её пулей
религиозной войны!
Церковь гудит, как улей,
в неё цветы влюблены.
Лютики и ромашки
слушают аллилуйя
летящей в поле букашки
и щедрого поцелуя.
Церковь живёт свободой,
ей отдают голоса
пашни и огороды,
и в небесах – гроза.
О чудесах, случающихся в Уймонской долине
Уймонской долиной еду,
вдыхая ночную свежесть.
Имею буханку хлеба,
да нечем её порезать!
Я нож позабыл в Харбине,
в старинных книгах военных,
в отказе моей любимой
алтайскою стать царевной.
Такого Алтай не помнит,
считай, со времён
Ойротов:месяц в военной форме
шепчет любимой что-то.
Она вздыхает – Венера,
светило предков далёких!
Щекочет бедные нервы
буханка хлеба в котомке.
– Где нож раздобыть мне острый, –
спросил я месяц двурогий, –
чтоб запах почуять росный
любви и дальней дороги?
Чтоб охала селезёнка
от вкуса ломтя и соли
и ветер сушил пелёнки
тумана в пшеничном поле?
Месяц мне не ответил,
лишь завернулся в тучу,
сел на попутный ветер,
воином став могучим.
Месяц надежды полон:
зная, что хлеб – растенье,
выращенное с поклоном,
что-то своё затеял.
Месяц буханку хлеба
видит и голод чует.
Брызжет слюной по небу,
Чуйскому тракту и Чуе.
Месяц в дела земные
хочет войти железом…
Тени плодя живые,
бродит туман по лесу.
Звонко стучат копыта
по золотым каменьям,
в море ночного света
плавает вдохновенье.
На перекрёстке неба
синим блеснув железом,
месяц буханку хлеба
ломтиками порезал.
Золотой ветер
(эпифании)
Вместо предисловия
Русский писатель Иван Алексеевич Бунин оставил людям пророчество. Проза, развиваясь в веках, станет всё больше походить на поэзию. Не в смысле внешних примет, связанных с ритмом и размером, а в смысле цветения языка. Конечно, применительно к Бунину это пророчество сбылось уже при его жизни.
Принято считать, что проза являет горизонтальную планку развития человека, а поэзия – вертикальную. От скрещивания этих понятий получается символ жизни – крест. И Бунин присягнул этому кресту.
Существует немало названий, характеризующих поэтичность прозаического языка. Орнаментальная проза, ассоциативная, лирическая миниатюра, эссе и многие другие. И среди этих названий не слишком примелькавшееся – эпифания.
Слово это пришло из библейского словаря. Ввёл его в литературу Джеймс Джойс, учившийся на священника. Эпифания означает состояние высокой пробуждённости, при котором человек видит в обычном – необычное. Восходит она к благодати, озарению, Дзэн. Эпифания – противоположность эпитафии, если сказать о ней с улыбкой.