Звукотворение. Роман-память. Том 1

Всё это БЫЛО.

…Тамарочка Глазова распято кончалась. Ушла в землю, на которой лежала, корчилась поначалу бедняженька она, её от и до ломающая, потрошащая плоть-душу болл-ль. Запрокинулись в небовысь оченьки невидящие, косматились спутанно, в жиже-мазеве извазюканные, некогда роскошнодлинные власы, нервно подёргивались пальцы рук и, коверканно зияя провалом рта, давая выход последним крохам жизни, остаточкам сознания, впечатывался-твердел на выдохе хриплом, по маске лица растекался-расползался прощальный узор уже не только одиночеством запекшихся вдовьих губ. Гримаса мяклая, землисто-пергаментная – вывороть, да и только. Недавно было больно: сил не хватало терпеть! Но она лишь меньшого своего обнимала, собою, как могла, прикрывала, а потом, когда сапог чей-то отпихнул Прошень-ку, звала, звала… вголос, вголос… и тише, слабже… слабенько так… слышно еле… а затем и вообще – про себя, мысленно, хотя думала, что кричит, что криком допомогает ему удержаться душой ангельской на свете замаранном, что вот-вот кончится порка массовая и все разойдутся по домам, а она с детками выжившими к себе покандыбает… очаг спалили? ну, так и что? не беда… отстроим новый… ничего… люди не дадут пропасть… Тамара сходила с ума, теряла способность рассуждать здраво, мысли её скакали и копытами слов дубасили изнутри… Иногда находило просветление краткое и тогда она заведённо цеплялась за одно-единственное: «Толичек…», «Прошка!», «Толичек!», «Прошка…» Вторым «Я» своим твердила молитвочку простейшую, но жаркую, буйную и, казалось ей, слушанную ими… Страстным наложением на ткань молитвы той были слова обращения материнского к сыночкам. Проклятия нахлынули внезапно, с неба взялись, когда закачались на ветру взбесившемся верхушки дерев. 0-о! такую радость душе принесли проклятия!! Проклятия, в которые вонзился страшенный женский мат. И сгинули мольбы-заклинания. Хула богданному!! Вдруг – небо… Ближе, ближе… Она входила в небо!!! Голубизна нежно ракрылилась над нею, зашелестела хоругвями, брызнула бельмами огненными, укачала неволной упругой. Она же… не входила – вползала, на карачках! в него, вступала-не вступала с колокола верного, надёжного… вжималась в небо рассинее, в небеси… нет!! – впихивалась в землю, в смерть. А может, ни земли, ни неба вообще не существует… Не существует ни жизни, ни смерти, ни прошлого, ни будущего… Тамара распадалась на части… смрадно, безглазо, тупо вновь надвинулась боль. Стиснула, перемолола плоть в жерновах, сжала-а… вхруст! мозг… Тени-круги одне, моченьки нет перенесть пытку… Остановись, взмах! Пощади, плеть! Вжик! вжик! вжик… – разяще косила Старуха косой отбитой. Знатные нынче покосы!..Что это??? Вжик… вжик… жик…

– ГОССПОДИИИИИ, ПАМИЛЛЛЛУЙ… памил-л-л-у-уй… памилл… госсп… – осеклась.

Всё. Ушла боль. Память ушла. В землю, в небушко, в смерть.

«Почему кончилось небо?»

«В могиле я???»

«М-мма-амм…»

Это не она вспомнила мамочку свою – скрозь смертный сон додолбился до нутра выскобленного её Толин голосочек. Сама же она так и не вспомнила маму свою – некогда, не до того было…

Сама она уже и не мать, а мертвец… почти… Но перед тем, как отойти, ощутила чувством незнаемым зов старшенького, материнским вечным чутьём распознала…

– Потерпи…

С верою, что выдержит старшенький…

– СССУКИ!!!!! Б!!..

Таки не выдержал… Зарудный. Тигром ворвался в круг страшный, лесиною сучковатой сшиб первого попавшегося молодого солдатика, под руку некстати подвернувшегося, с чинушей каким-то сцепился, сбил с ног… руками потянулся к горлу ближайшего выродка:

– Падло! упадь!!

…Зубы в скрежет, глаза навыкате, налились, не человек – возмездие само! Клещи сомкнул… до хрипа выслюнявленного из глотки стиснутой. Так и держал нёлюда, ногтями впиваясь сладостно в кожу, будто содрать намеревался шкуру-то… шейные позвонки выщупывая радостно… хмельно аж выщупывая… держал хваткой неразъёмною, исступлённо, победительно держал! Пока чтой-то там не вытекло из штанин… Тот смяк, язык вывалился…

И вздёрнул руки Иван…

– Л-люди!!!

В мощь кузнечную лёгких заорал…

На солдат – не всех – вдруг нашло прозрение: опустили долу «инструменты», двое-трое блевать от содеянного ими же, от увиденного в лучах ярчайших стали – надсадно, давясь клокотаньем, багровея с лица…

– ОПОМНИТЕСЬ!!!!! – и рухнул наземь, выстонал:

– 3-зверрррьё.

Ходуном-ходенем закачалось… Расступилась тайга – гремучая бездна за ней… ломыхается, в дых-грудь наповал…

А ПОТОМ НАЛЕТЕЛ БУРЕЛОМ. Беспощадно, мстительно, грозно! Разметал в клочья клочьё, деревеньку, дыбу, виселицу – по бревну-доске, как по щепочке, разодрал, громнул в уши до перепонок самыих, выпил нотищу из нутра «свово», в колокол сплеча шандарахнул… тот с насеста своего соскочил аж, по земле родимой наотмашь, аки по крышке гроба вселюдового… сам же дале, на юг, помчал… Покатился было следом чугунище сорванный, с боем-дребезжанием покатился… ухабами, валежничком… но не хватило силушки-прыти, иссякла силушка! – и тогда замер на отшибе, раструбом к веслинке бывшей, к людям, кои в живых остались. А таковых – по пальцам сосчитать. Те, кто до кровинушки последней, до издыхания страшного за жизнь битву продолжал, пусть и валяясь на кровозёме, – те только и выжили, ибо всё, что на полметра-метр хотя бы возвышалось, бурелом язычищем слизнул.

Захлебнулся тишиною свет, обнемело враз…

Бельмом синим полыхало-жгло… вытянутым длинно, пробившимся сквозь застень войлочную бельмищем ока всевидящего разъедало…

Унялась дрожь мира предвозвестная, кои псы чуяли, равно как смертей многих нашествие…

Как будто и не было ничего!

Вообще – НИЧЕГО.

…Грузно, медленно, друг другу руки подавая, поддерживая ближнего, подымались старокандалинские, горсточка чудом-юдом «обласканная», несколько сирот и калек. Кровавый булыжник под свинчаткой в рост пошёл! Матёро, зримо, несокрушимо в горюшке – Толя Глазов был в их числе: сперва Трофим Бугров, а потом, когда Трофима забили, брат Тамарин Евсей телами своими маленько, но прикрывали пацана, дыхание ему сберегли… Прошка – тот давно уже помертвело коченел в грязюке, куклёнком поломатым валялся.

Наизнанку, наизвороть, на безогляд весь пустошь зияла – бурелома печать. Лентой широченной от горизонта до горизонта и дальше разрубала пополам бел-свет, тайгу, что тысячествольно облапила, облепила-обкряжила с обеих сторон эту столбовую в никуда стезину пластом. Повыворочено, поколото, покрошено-искромсано – жуть! Ни двора, ни кола! Ни Зацепины глазу, ни отдушины сердцу! Ни-че-го-шень-ки. Расшвырено, разодрано кругом.

С проткнутыми (пиками словно) насквозь животами шагах в сорока… да и рядом, впрочем, вот, под рукой буквально, в позах неестественных – солдаты, штатская сволочь разная; ещё несколько трупов обтыкали здоровнющий кедр – устоял, брат, в штормину заайвазовскую – неокеанскую! – из спин, боков, бёдер, пахов торчали таким же образом коряги, сучья, похожие на кости… кстати, настоящие кости также имелись-серели – из ран, рвани телесной наружу продирались, в струпьях, в крови-мясе; то тут, то там, изувеченные, с пеной красной на мордах, подёргивались конвульсивно лошади – сёдла съехали на бок, сёдел нет, крупы стёсаны будто; в нескольких местах, куда попадали головни, раздутые напором воздушным, занимались ростки полымей, но не огневели, не сухо потрескивали, а тотчас рыжели, чернели, ибо мокро-сыро повсюду после дождичка не в четверг… оттого и гасли с шипением змеиным, ядным… придавленно, понуро смотрел колокол без опор привычных – языком вываливалось из зёва распахнутого било, словно колпак тужился сказать людям что-то важное, да уже не мог – выжгли, вытравили до дондышка железную волю его.

Подслеповато блестела высокая трава – не зелёная, не изумрудно-сочная – бесцветно-тёмная, либо от крови бурая. На ней, не то взлохмаченной, не то, наоборот, буреломом расчёсанной (там, где не кошена была!), появились и непривычно в глаза кидались странные совершенно, новые, посторонние вещи, предметы, занесённые сюда из иных далей: вперемешку со «своими» развалинами, руинами, на раздолбанном фоне их эти редкие, посеянные сверху обломки труб, изгородей, куски штукатурки и даже битые стёкла, не говоря о чужих всмятку петухах с насестов, да кошках-собаках, шм-мякнутых оземь, гляделись дико, несуразно. Чужеродно. А вот собственного, за что мог бы зацепиться взорушко очий, как раз и осталось, почитай, ничего – Бог весть, куда отсель зашвырнуло! Родимыми являлись блёклые, заштрихованные будто, залысины подворий без частоколов, поленниц, также – вырубка. Странно: в первые минуты «прогалины» сии также казались будто занесёнными – откель?! – ибо не просто растворялись в общем хаосе пустоты народившейся, но обрушились буквально громом среди ясного неба, не вписались в привычные виды, картинки знакомые-милые. Плюс – веяло от них замогильным… Последнее обстоятельство являлось решающим и создавало атмосферу напряжённой тоскотищи… скорби… Что груды, кучи, земля развороченная корнями выкорчеванными? Вот трупы сродных: матерей-жён, дедов-отцов, братанов-сеструх, деток замученных! Мусор – он мусор и есть! Здесь же другое… Подобного никто никогда не видел. Потому оторопь брала.

А вдруг не трупы? Вдруг кто дышит ещё??? И не успев подняться с земли обалдевшей, бросились к телам, что рядышком, туточки находилися, к груди каждой припали с отчаяньем, но в надежде бессмертной стукоточек сердечный услышать, в чувство недобитого привести…

Увы!

Смерть всем владела. Не сговариваясь, носами шмыгая, искать лопаты-заступы принялись, благо – нараспах окрест…

В круг встали, огромную ямищу медленно рыть взялись. Копали долго, с тупым остервенением. Тяжело, порывисто дышали, кряхтели, когда гребок не удавался – металл натыкался на корневище жилистое, каменюгу… Издевательским прищуром зырилось с притолоки небесной по-прежнему самовлюбённое, сдобное «соннышка-а…», кропило плаху земную бедовым светом, которого теперь стало вроде поболе за счёт образовавшегося пространства и который наводнил просеку буреломную, бездумно тени лепя. Сиятельнейший поток лучевой застил очи, допекал души. Мил нёбыл. Некстати был.

Отрыли. Также молча-бережно уложили на дно родные трупы, трупики, потом, опамятовав, послали несколько человек к Игринке, за водой – тела отмыть дабы от налипшей крови-грязи. Сыскали котелки, ковшики, благо посуды и битой и уцелевшей, просто рассыпанной поодаль, сказывалось выше, пусть и не навалом имелось, однако выбрать можно было. Зарудный с мужиками отправился – не мог боле видеть такое…

Сволочью безалаберной, злорадно-смехучей на порожках окатышных, в шиверах и на перекатах резвилась бойко Игринка, вся в аляповатых бликах, брызгах пенных, под призрачными мостками радужными, коими шагать припеваючи в райские кущи… – как не от мира сего. Набрав водички ледяной, Иван-сотоварищи и сами ополоснулись, напились, понесли влагу животворящую обратно, ждали где с нетерпением. Лоскутками, руками тщательно-нежно смыли-стёрли с кожи остывающей, остывшей уже близких-сродных подтёки, комья, пятна… Захолонуло в сердце у каждого, когда беспомощные тела обнимали, поддерживали… однак крепчали – стиснули зубы и святое работали. Токмо не разрыдаться! Сдюжить-перемочь. Толю Глазова также в относительный порядок привели, после чего он Прошкой занялся – на колени взял, глазки закрыл… Подул на реснички серые… Зарудный тем часом Тамару Фёдоровну умывал…

Всё. Уложили тела в могилку братнюю. Сгрудились, крестясь неистово…

– Пора, мужики, чево вошкать-та? Медлить – дела не избыть. – Сказал Иван, потом, рукой ткнув в сторону солдат, отброшенных буревалом летучим, с раздумьем-сумни-тельством добавил:

– Их, что ль, так и оставим? Не по-христьянски, болыпо…

Порешили ещё одну ямку вырыть, поменьше. Стаскали в неё трупы мучителей своих, завалили, землёй-дёрном, да чем ни попадя завалили, после же к основной яме вернулись, ещё несколько минуточек постояли, прощеваясь. Закапывать принялись. Сыпали землю – сперва, по обычаю русскому, православному(7), горсть каждый бросил, затем до лопат дело дошло. Набросали сверху бугорочек… Когда Зарудный втыкал в нахолмие сооружённый здесь же из пригнанных крест-накрест жердин крыж, то почувствовал остро: словно в живую плоть чью-то штырёк вонзает и вдвойне больно имяреку тому поскольку добивает его Иванушка, он-сам, бишь, и добивает-забивает без меры, извергу какому уподобясь… отпрянул даже… Ладони – потные… Но всё же заставил себя пересилить наваждение странное, опять за крыж взялся, надавил… Морщась, хмуря брови, досадуя… Сказал глухо:

– Таперича помянем горемычных, земля им пухом!

Мужики изумлённо уставились на Зарудного: спятил? Избёнки-т ветролом покрошил, не то что камня на камне, вообще ни хрена не оставил… Так, брос один! Тем паче – ни самогону, ни закуса!

– У Горелова поминать будем. Да. Бурелом, он, вишь, как прошёл, – стороною! Не стронул Ярки. С Елоховой заимки ажно на прииск (тот самый, «неверинский»!] подался… Не бо-ись! к утру дойдём! Али как?!!

И верно, стихия протаранила тайгу вдоль Лены, но не по самому руслу – параллельно, загубив немало веслинок-заимок одиноких, не причинив однако вреда городу.