Звукотворение. Роман-память. Том 1

– Ты того, гляди у меня, писать – пиши, да шоб с умом, не то… Пиши, ясное дело, подробно, только с умом!

– Да прослежу я, прослежу… – Рядом со столом Кащин ошивался, отчего ж голос не подать?

Штыками оттеснённые, как не напирали, но пробиться сквозь стальной режущий заслон к своим веслинские не могли – грудью натыкались на острия калёные будто: железо не просто жгло – шпарило до крови. Кандалинские пятились, тут же осточертело вперёд ломились… Тамаре, Зарудному помочь, детёнкам. И не помочь, а вырвать из объятий смерти надвигающейся… Но не в силах, не в состоянии были – напрасно на рожон пёрли, рожон благороднейший, солидарный. Тщетно, зря. Разрывались на части бабоньки с детьми, чьи мужчины под руку попали извергам и сейчас также на поляночке невеликой в грязюке пластались, избиваемые нещадно трёххвостками да кнутовьём. Неровной, нервной стеной стоял ор. Вскорости в какофонию дикую влился ещё один ручеё-чек – Прошечки жалостливый плач, плач тонкий, режущий слух, будто журавушки клик невыносимый… Говорилось уже: обоих детей Тамариных сюда ж примыкали, одначе забивать сразу не стали – не интересно сразу-то! Слепов (он за шкирку Прошку держал, Толян в тисках Лужина извивался, всё порывался вдругорядь укусить кисть лохматую, не выходило, больно здоров был хват, силён на расправу, второй раз бдил в оба!), Слепов в какое-то мгновение пронзительное ужаснулся тому, что творит, ведая!.. И – мелкой дрожью осиново задрожал… Беспомощно, близоруко зыркнул глазёнками в направлении, куда Ступов подался, где, по мнению холуйчика, сейчас быть должон. «Чевой-то возются с домишкой?» – подумал. Ему окрика командирского до зарезу не хватало.

Через минуту-другую унтер и нарисовался, как по заказу – огненноусый, радый тому, что так гладко приказание миллионера «сполняется». То, что харканул Зарудный в него, по рассуждению последующему, Ступова даже позабавило. «Я т-тя, милок, перед повешеньем таким пыткам предам, что у писарчука нашего глаза на лоб повылазят!»

– Никак меня ждёшь, сволочуга? – издали, завидев едва Слепова, Лужина, других помощничков бравых, что под ружьём, при исполнении, бишь, находились, и конкретно ни к одному из них не обращаясь, заорал. – Удави чертеняку, только не сразу, не сразу, а поманеньку! Чтоб визжал, обмочился, дёргался… Н-ну!!!

И тут Зарудный, улучив момент, набрав побольше воздуха, быстро пригнулся, схватил с земли каменяку увесистую (благо на миг какой-то державшие его ослабили хватку] и запустил ею в Ступова:

– Н-на!!

Крякнул ещё, подобрал опять что-то, полотьё не полотьё, вновь размахнулся… Пример был подан и вот уже град камней-комлей, всё-всё, что под рукой оказалось, посыпалось на головы солдат, волостных, писаря, самого Ступова, который от внезапности сей и плеть выронил, с коей не расставался. Писарчуку пенсне – вдребезги, старосте Кащину – прямо в зубы угодило… Мужики, бабы, подростки спешно кто чем вооружались: ломами, топорами, лопатами-граблями, кольями; булыжнички поувесистей за пазухой припасали. Народ, большинство стали понемногу теснить частокол штыкастый, ощерившийся, верх брать.

– Кончайте их, ну! Живее ж!! ЩАС ПРЯМО!!!

Аж изошёл криком Ступов, истерично затрясся – только что предвкушал, поживу словно, зрелище мук Зарудного и вдруг нате вам – облом. Того и гляди толпа озверевшая набросится, впору ноги уносить! Стоя в окружении преданно-раболепной солдатни (из лучших отобрал!] порывался ещё повелевать, но зелень, проступившая на рыжеватой от усов залихватских физиономии, пот холодный выдавали страх, ненависть, загнанность. Ничуть не лучше, кстати, и Кащин выглядел – взъерошенный, сам не свой. Что до писаря, тот без гляделок вообще потух – то сидел важно, петухом, а сейчас метался взад-вперёд, не находя укрытия ни за спинами солдат, ни где бы то ни было вовсе. Творилось невообразимое. И Ступов однако сделал героическое, на его взгляд, волевое усилие, дабы покончить с бедламом. Перекрывая общий рёв, зафальцетил отчаянно:

– …Я КАМУ СКАЗАЛ, ВЕШАТЬ?! СНАЧАЛА ЕГО, ЭТАГО!! – Чуть не взбрыкивал, слюной брызгал… – ДА БРОСЬТЕ ДЫБУ, ХРЕН БЫ С НЕЙ, В ПЕТЛЮ, В ПЕТЛЮ СРАЗУ!! НУ!!!

Иван боролся, но солдаты двинули пару раз прикладами по почкам. Невозможная боль скрутила всего, головушка – долу, сам обмяк, руки, как плети, провисли… Ему мигом заарканили шею – под намыленным ужищем нервно заходил небритый острый кадык.

Со всего неба огромного тишина рухнула на землю, вжала в неё, зримо, грубо вдавила кровавую, майданную эту толчею, оборвав на предроковой, на высшей! ноте мольбы-заклинания, ропот, возгласы бунтарские, перемат сочный-гневный; она, немота свалившаяся, как бы перехватила жгутом невидимым гул-зык – и задохся ор. И выразительнее, значительнее сделались штрихи обычные, мазки общие, допрежь незначащие силуэты, контуры, линии, отдельные детали… Наконец, в целом! обострилась панорама, картина происходящего, стала чётче, яростнее… До жилочки, вздувшейся на лице каинском, до глазищ, базедово вылезших, до волосиночки, с другою такой же спутавшейся и приклеившейся к горячей, в поту, коже… И только жадно, беспощадно пожирал халупку Тамарину огонь – трещало ожесточённо, весело и дико, холодно до зноби, до безумия… всё слышней, слышней… Скулили-выли затравленно собаки, подчёркивая тишину, не нарушая, но именно оттеняя безмолвие, беззвучие грянувшее…

– ВАА-А-АНЬ!!!

Истошный взорвался вопль.

Словно бичом стегануло – сразу же, после заполошного, Тамаре принадлежащего, «ВА-АНЬ!» и стегануло, да так хлёстко, жёстко… лягнуло буквально по миру, что осадило воздух самый, плотный, подлый воздух; это раздался сухой, отчётливый щелчок, грубо вспорол давящую, свалившуюся ниоткуда(?!] тишину… и вздрогнул люд земной, здесь оказавшийся, хороший, бедовый – и вызверившийся. Вздрогнули все. Но особливо шибко Лужин дёрнулся, переломился в пояснице, нелепо засучил руками, замер… грузно в грязь толчёную тюкнулся, в метре от Глазовой, которую лупцевал нещадно до сего незадолго. На казённой его робе, под левой лопаткой, сочно, густо закровавело с кулак добрый пятно.

И ещё, ещё хлестали выстрелы. Слепова – наповал, того солдата, который собирался из-под ног Зарудного табурет выбить – наповал…

– Никак опять Трофим?

– Беги! Беги!!

– А вы тут – помирать??? Ну, уж не-ет…

– Да беги, говорят тебе! Из-за тебя буча! Ну, же, миленький!.. А мы как-нибудь… Беги… Помни!!

– Нет!!! – И бросился на солдат-солдатушек, салажат ещё: кучковались, от страха совсем головы потеряли.

Откуда силы взялись в измочаленном теле?!

Но и Тамара, не промах будь, рванула следом, вцепилась в Ивана:

– Каке слова тебе ещё нужны!!! Бегижжж!!!

Кто-то из бугаёв в форме под руку подвернулся, изловчился было цапнуть Зарудного, но – наотмашь в челюсть получил, скопытился. Тамара тем часом к детям бросилась…

– Беги, беги… – отовсюду, вразнобой, в сердцах… – БЕГИ.

Внял Иван. Кинулся в сторону леса… Петляя. Прихрамывая.

Всё. Чуть-чуть осталось – вот она, темна зелень пахучая, долгожданное спасение, обитель таёжная…

Паника среди солдат нарастала. Угорело-загнанно метались они, падали, сражённые из дробнйков, пока, очухавшись, сориентировавшись, не вломились в одну из ближайших домин, где действительно засели Бугровы – Трофим и сыновья. Всех пятерых после свалки шумной, когда кулачили друг друга не на жизнь, а на смерть, наружу повытаскивали-повыталкивали, ружья-самопалы отобрали, связали живо да накрепко. Одного не ведали: у Бугрова-старшего пять сынов было…

– Шагалова теремина горит!! Ипат… – сверлящий вскрик – Ипатушка это!

– Молчь, сука! Бог всё видит!

Перекрыл рёв, гвалт нескончаемый Трофим. Глаза сёга-да прожигали огнем праведным, радостным, испепеляющим в гневе.

– Дык он и заложил, большо, падлюка! – Степана гортанный басок. – А вот за какем-такем лешим?! Ась? Ишшо один неверии по головы наши!

Речь шла об Аникине-старшем, который, на поверочку вышло, не токмо под настойку лишку болтал, но и на трезвяк – язычком звяк! Встречаются же натуры! (Уж не он ли и Зарудного на подворье Тамарином заприметил, да по бел-свету разнёс сорокой бесхвостой? Как мыслишь, читатель?)

…С другого конца веслинки чёрный дымище валом валил, круто вгору вползал-забирался и, рыхлясь, на клубы-лохмотья распадаясь, отлетал тягуче… долго… отлететь не мог за частокол сплошной, боровый, что начинался в двухстах с гачком саженях от места, где и происходили описываемые события. Два чадных удава, два дыма столбинами неотвратимо тянулись через небо пологое-полое, не пересекаясь, словно два пути в преисподнюю (одного, что ль, мало!) и тем самым перечёркивая рай на небеси, отторгая от старокандалинских рай этот с манной небесной и было до жути странно, завораживающе глазеть туда, задрав головы, – предвещали беду великую. Тянулись к горлу с обох сторонушек – не деться никуда. Пусто болталась петля, зловеще, некормлено стыла дыба, крепчал ветр, всё резче, рванее становился, волчьим подвывом знобил-добивал…

И казалось: несут порывы шквальные в нутре своём, таят в себе угрозу немалую… неведомую…

Пусто, голо и пусто в душах мужиков, баб, чуяли как один: конец это. Заледенело, вкопанно стыли бедолаги, детушки малые приумолкли, канючить-хныкать перестали… Брошенно и обречённо каждый, каждая на пятачке своём в землю вростал, не иначе привыкая к ней, загодя готовясь в неё, мать-сыру, и сойтить… навек; брошенно и обречённо – на произвол судьбы брошенно, на кару гибельну обречённо. Двумя чёрными подтёками рыдало по-над ними помятое серое небово и ни одна тучечка, ни порыв едный ветрища волглого не в состоянии были сокрыть-стереть полосы тушевые – будто до срока выпросталась из пор-отдушин-фибров земных перечеловеченная боль Старой Кандалы. Копилась, копилась в недрах незримых – и нате вам… чернёина аки…