21 интервью
Шрифт:
Минчин: Когда я смотрел репетицию, вы очень много интересного показывали как актер. Я сомневаюсь, что хоть одного из своих учеников вы сможете привести до уровня или приблизить к тому уровню актерского мастерства, какой в вас заложен?
Табаков: Я надеюсь, что это может коснуться нескольких. Мне всегда казалось, что Сергей Газаров мог бы стать очень хорошим актером, но он раньше времени ушел из театра на свободные хлеба, не обладая достаточной культурой, он остановился в развитии. Мне кажется, замечательная, талантливая ученица моя Лариса Кузнецова просто гибнет в Театре Моссовета – играет мало. Поразительно одаренная Елена Майорова, тоже недостаточно последовательно думают о ней… Сейчас есть двое ребят – Машков и Миронов – кажется, они могут, если всерьез. Миша Хомяков, Андрей Смоляков.
Минчин: Моя вторая часть вопроса: не кажется ли вам, что происходит измельчание, я
Табаков: Извини меня, если ты говоришь о моем поколении, то на меня работали довольно последовательно и долго два механизма: кино и общественная ситуация. Сейчас объявлена свобода, а кино просто нет. Под свободой я подразумеваю, что некое гражданское волеизъявление, гражданский выбор сейчас в счет уже не идет. Понятно, если ты черносотенец или коммунист, это обстоятельство не будет способствовать твоей славе. Либертерианство, гомосекство – все это до такой степени расшатало нервы и без того уставшего нашего зрителя, что ему почти невозможно разобраться, что происходит.
Минчин: Все-таки я прав насчет того, что происходит измельчание и что…
Табаков: Я думаю, что это не так. Я думаю, что актеру надо итоги подводить первые годам к сорока. Хотя, конечно, я понимаю, из поколения XX века первых моих учеников наиболее выдающуюся фигуру представляет собой Олег Меньшиков. Мне кажется, это очень интересная, значительная фигура. Кстати, очень смешно то, что он сыграл ту роль, которую в свое время не удалось сыграть мне в кино. Я должен был играть Есенина в кинофильме Карела Рейша в 1967 году. Но необходимость защищать «Большевиков», которых запрещали в это время, завершающую часть трилогии, которую ставил Ефремов, заставила меня отказаться. Я мог быть первым русским актером, который бы вышел на европейский экран, а может быть, и не только на европейский. Не говоря уже о 40 тысячах фунтов, которые я не получил. Так же как и вселенская слава, которая должна была последовать за кругосветным турне с Хлестаковым с Пражским театром. Успех был очень большой. Тридцать два спектакля с аншлагами. Европейская пресса просто захлебывалась от восторга, я уже не говорю о чешской – а наши танки в августе входят в Прагу и все кончается. Вот видишь, какие мои карьерные дела прервались.
Минчин: И к власти все равно у вас нет претензий?
Табаков: Ты знаешь, я всегда или, точнее так, я никогда не протягивал к ней руку. Так уж получилось. Я довольно рано обрел экономическую независимость. Власть существовала сама по себе. Когда я попадал в ее поле зрения, она давала мне какие-то ордена, премии, награды. Когда вызывал какие-то иные чувства, она пыталась отторгнуть или наказать меня, но я все равно уже, даже в конфликте с Гришиным, был достаточно самоценной величиной, чтобы меня вытолкнуть в диссиденты или подвести под меня сачок КГБ. Я уже был частью жизни этой страны. Хотя, повторяю, ситуация была довольно серьезная. Вот эта вот бумага из архива о многом говорит.
Когда ты говоришь, что нет претензий, знаешь, я считаю, что я своей профессией могу делать что-то реальное с людьми. Во всяком случае, я убежден, что наш подвал помогает людям жить. Не будь этого, я, наверное, не выдержал бы. Я считаю, что это тяжелое занятие…
Минчин: Вы вчера сказали хорошую фразу. Я пытался вспомнить, жалел, что не записал, что: утрачивая… проживаешь жизнь… Очень хорошо и лаконично. Всего четыре-пять слов?
Табаков: А что такое опыт? Это горечь утрат. Жизненный опыт имеется в виду. В этом смысле было достаточно. При всей видимости успеха и везения, скольжения на гребне жизненной волны я не сделал ничего в своей жизни, за что мне было бы стыдно, – кроме ролей, которые плохо играл. Это очень важное ощущение. Важное настолько, что когда мне сейчас дарят любовь, средства, я понимаю, что мне платят не только за то, что я делаю, но и за то, что я не делал в своей жизни. Я, например, умудрился за всю свою жизнь никого не осудить: ни Даниэля, ни Синявского, ни Галича, я уже не говорю о «Метрополе» или о Ваське Аксенове, или о Солженицыне. Я не хочу сказать, что это геройство, нет, а просто – это я. Это, пожалуй, и давало силы, любовь зрителей. Это ни с чем несравнимо.
Минчин: Вы ректор школы-студии МХАТа. Что сегодня происходит с актерской профессией?
Табаков: Она, как и все прочие, подверглась инфляции. Престижность этой профессии подверглась инфляции. Вполне уничтожить ее не удалось. Хотя, как и ко многим областям культуры, прикладывалось немало усилий. Последние два года подавали на конкурсы на одно место 60–70 человек. Это много.
Минчин: Вы сказали хорошее слово насчет
«уцененки».Табаков: Когда я говорю об «уцененности» абитуриентов, то я имею в виду школу, которая находится в катастрофическом имущественном, нравственном положении. Нравственном в том смысле, какое придается в России всегда школе. Что такое Учитель? Большая прописная буква и т. д. Чудовищный образовательный уровень. Такое впечатление, что образовательный ценз упал на несколько порядков. Это первое. И второе – девочки совершенных, прекрасных данных идут либо в фотомодели, либо в какие-то иные, сулящие реальный, стабильный заработок профессии. Деньги, которые дают отдачу. Почти как при изготовлении шашлыка. А мальчики идут либо в бизнес, либо в Плехановский институт, куда вырос конкурс чрезвычайно, либо в Академию народного хозяйства, либо Русско-Американский университет, экономический. Это сказывается на разнообразии, к которому мы привыкли. Отбор значительно легче было делать 5–6 лет назад. Но тем не менее мне не кажется, что вполне удалось уничтожить интерес молодых людей к актерской профессии, к театральной профессии как таковой – это по-прежнему существует. Несмотря на нищенскую стипендию, двенадцать часов работы, несмотря на необходимость бороться за выживание, и т. д.
Минчин: Появятся ли новые Табаковы, Мироновы, Смоктуновские, Ефремовы, Урбанские?
Табаков: Появятся. Я думаю, что господь Бог строго и по-хозяйски отпускает дарования. Не к тому, чтобы преувеличить возможности И. Смоктуновского или А. Миронова, нет. Я думаю, что все идет своим чередом. Уже есть Олег Меньшиков. Есть такой актер, как Саша Феклистов, чрезвычайно мне интересный. Я думаю, что беда в другом. Люди, названные тобою, к своему театральному долгу имели огромное подспорье в виде ничейной территории – кино, на которую я совершал набег и нередко возвращался с добычей. Сейчас разрушена связь между производством кино и зрителем, который является потребителем кино. Люди снимаются в фильмах, получают деньги, фильмы кладутся на полку, и видит их весьма ограниченный круг людей.
Минчин: Наверное, еще важно, что кино как искусство начало утрачивать себя. Пошло коммерческое. Чернуха?
Табаков: К сожалению, да. Опять-таки, Никита Михалков, Сергей Соловьев – они же на Марс не улетели. Я бы мог назвать еще трех-четырех: Овчарова (Ленфильм), А. Германа, Меньшова, Абдрашитова, Данелия.
Страшные строки я прочел сегодня в газете. В. Тихонов пишет: «Раньше я много снимался в кино. Теперь я вышел в тираж. Я никому не нужен». Это действительно страшно. Это говорит человек мужественный, серьезный. Называющий вещи своими именами. Некоторые акции филантропической социальной защиты осуществляет газета «Культура», пишет статьи о Л. Савельевой, Т. Макаровой, Н. Фатеевой, еще о ком-то вроде бы с замыслом самым гуманным: поклонники, кинозрители помнят, любят вас. А дальше-то что? До какого положения мы, кинематографическое братство, допустили низвести звезд русского кино!
Минчин: Эпоха целая была!
Табаков: Да!
Минчин: Олег, вспять немножко вернувшись, о неблагодарности учеников или о конфликтах с ними. Я так понимаю, что речь идет о вашем театре и взаимоотношениях?
Табаков: Я думаю, что неблагодарность – самый страшный грех. Не применительно только к ученикам, а и к детям, и к людям. Самый страшный грех – для меня. Я не знаю, как объяснить. Я не теоретик. Я эмпирик. Что бы ни случилось с О. Н. Ефремовым, все равно я буду подставлять плечо. Возможно, потому, что считаю себя многим обязанным, но дело не в этом.
Минчин: Вы скорее ровесники, чем…
Табаков: Все-таки нет. Восемь лет… Он был уже актером успешным, уже вставшим на ноги.
Минчин: В какой-то мере вы его ученик?
Табаков: У меня три учителя: Наталья Иосифовна Сухостав (Саратов) – человек, давший мне театральную систему координат. Прежде всего организационно-нравственную. Систему эстетических координат мне дал В. И. Топорков, мой основной учитель по профессии, и О. Н. Ефремов, который дал систему этических координат, и методологически я понимаю, что я из этой «конюшни». Если говорить о неблагодарности, то об этом мне говорить не хотелось бы. Во-первых, потому, что молодые всегда правы. Они будут жить потом.
Минчин: Они максималисты?
Табаков: Я не стал бы называть опрометчивые поступки, совершенные в адрес театра, не меня лично. В конечном счете, как можно что-то требовать взамен за свою любовь? Это же абсурд.
Минчин: Я бы не стал советовать Куприну, как писать, то есть он явно мастер; но пытаясь делать что-то подобное, я бы не вступал с ним в конфликт. Я знаю, что вы гораздо сильнее актер, и им бы следовало больше впитывать, как губке. Может быть, конфликт актера и режиссера наступает?