21 интервью
Шрифт:
После этого были какие-то работы, которые мне дороги. Вот, скажем, мне очень интересны были бабелевские рассказы: «Искусство жить в Одессе», где я играл Цудечкиса, еще что-то я делал. Для телевидения я стал работать более последовательно. Из последних лет – работа по пьесе Щедрина «Тени». Это, пожалуй, настоящее. А потом я просто отвернулся от кино, потому что предлагали такую муть, что уже даже невозможно. Уже родилась внучка, и я не мог себе позволить…
Минчин: О фильме «Обломов»?
Табаков: Записанные мною главы по радио, видимо, произвели на Никиту и на Сашу Адабашьяна какое-то такое впечатление, и мы начали репетировать. Мы долго репетировали. Не очень складно что-то получалось, что-то не получалось, но я думаю, что в этом дуэте Сашка играл весьма важную роль, на мой взгляд. Человек абсолютного вкуса. Наверное, что-то не удалось в этой картине,
Минчин: Это очень известный фильм и в Европе, и…
Табаков: Даже дело не в этом, а в том, что это в каком-то смысле продолжение альтер-эго – жизненная философия. Хотите этими мерзостями заниматься, которыми мы занимаемся, – пожалуйста, но без меня. Вот это, ну и просто, наверное, потому что я – очень русский актер. Я ощущаю это. Мне не надо рассуждать, почему так. Я всего Гоголя ощущаю так. Салтыкова-Щедрина. Неслучайно. То, что связано с Замятиным, с Андреем Белым, Василием Аксеновым, это…
Минчин: Линия русской правды?!
Табаков: Ну да, то, что называется невероятным правдоподобием. Это все мне близко. Вампилов не требует ни разъяснений, ни комментариев, не надо замышлять, а потом долго идти к намеченной цели. Это рождалось естественно. Я помню, когда был последний день и пили шампанское, там был такой на Мойке – нет, на Обводном канале, по-моему, – у нас был дом, в котором была отремонтирована квартира, где мы и снимали квартиру Обломова. Там и другие сцены снимались. Вот, когда мы кончили, группа пировала. Мы с Никитой пошли в какую-то дальнюю комнату, как лошади, положили головы друг другу на плечи и плакали, потому что кончился кусок счастья. Просто счастья.
Минчин: Долго снимали?
Табаков: Нет. Месяц с небольшим – вторая серия. И месяц с небольшим – первая серия. Это совпало с таким тяжелым моментом: в это время Гришин прикрыл мою студию.
Минчин: Какой год?
Табаков: 1980-й. Вспоминаю, – и в этом смысле «Обломов» был такой мощной отдушиной.
Минчин: Потом и Гришина «прикрыли»!
Табаков: Царство ему небесное. Я знаю, что многие критики не приняли «Обломова». Но мне-то кажется, что в этой картине есть две сцены, есть финал. Господи, Боже мой! Не знаю, кто еще в нашем русском кино мог бы это сделать. Думаю, что только Никита. С его очень близким мне ощущением земли этой, нерасторжимости связей, невозможности быть где-то еще счастливым, как только здесь. Это очень важно. Для картины важно – созвучие душ наших.
Минчин: Какие ваши любимые фильмы?
Табаков: По сути дела, я назвал все. Я, наверное, уже фильмов девяносто снял, так что, как у паровоза, коэффициент полезного действия процентов 14.
Минчин: Смотрите вы свои картины? Какие чувства это вызывает?
Табаков: Нет. Ты знаешь, я уже столько натворил, если ты возьмешь программу телевидения, то получается, что я не схожу с экрана. Ты можешь представить? Это же можно намозолить глаза людям. Из ушей вынимать можно. А если еще учесть, что я очень много на радио работаю, и, как мне кажется, небезуспешно. Я записывал Толстого, Чехова, Астафьева, Искандера, Аксенова, Белова, Катаева, то есть Россия, как ни странно, знает меня. Ты спросил про кино? За последние годы, пожалуй, самый шумный успех принес мультипликационный фильм «Трое из Простоквашино». Спроси ребенка или спроси нормального интеллигентного человека – кот Матроскин стал фигурой нарицательной. По сути дела, до Горбачева существо, впервые произнесшее трезвые слова, вроде того, что «знаешь, как бутерброд надо есть? Ты думаешь, вот так вот, хлебом на язык? Нет, надо повернуть его, колбасой вкусной на язык класть». Знаменитый поворот событий. К чему это я говорю? Массмедиа, конечно, работает на меня.
Минчин: Мне показалось бы странным, если бы вас не узнавали. Вернемся к театру. О театральной карьере. Я бы хотел на периоды попытаться разбить, если это разбивается. «Современниковский период»?
Табаков: Я бы делил немножко по-другому. И внутри «Современника» это делится. Для меня, если говорить про профессию, то есть первый период – до «Третьего желания». До пьесы Братислава Блажека, чеха, которую поставил Е. Евстигнеев. Кстати, удивительный в этом смысле человек. Поставил один раз и сказал: нет, это не мое дело, я больше этим заниматься не буду. Актер великий! Мы очень любили друг друга. Во всяком случае, я очень любил его. Когда я выезжал – а в ту пору редко кто ездил за границу –
то привозил себе рубашку и Женьке рубашку. И дело тут даже, может быть, не только в успехе этой работы, где я играл маляра, а дело в том, что я вышагнул, вышел из того привычного, типажного положения актера, у которого есть своя лунка, своя ниша. Как говорят: вот это он может, это не может. Это его, а это не его. А выход в профессию, в свободный полет, когда я ломаю свой собственный стереотип и заставляю вас полюбить этого с не меньшей силой, чем прежнего, старого, – вот это было сделано в 1961 году. Двадцати шести лет отроду я сыграл первую характерную внятную роль. И, конечно, это моя стихия. Комедий я играл довольно много. Мало сейчас вокруг меня людей, которые могли бы что-нибудь аналогичное… Затем пошел целый ряд таких ролей. «Всегда в продаже» – женщина, и две других роли. Затем была пьеса «Баллада о невеселом кабачке» Э. Олби, которую сделал молодой исландец Эйви Эрлендсон. Он сделал этот спектакль, потом уехал в Исландию разводить баранов. Дальше это развитие было приостановлено, потому что Олег Ефремов меня возвращал на круги своя. Опять я есмь… но мне это было скучно. Просто мне хотелось двигаться дальше. И когда он ушел, этот период продолжился. И в «Провинциальных анекдотах», и «Брат брату». «Балалайкин и компания» – мы позвали тогда Товстоногова делать постановку.Минчин: Классный спектакль!
Табаков: Да! «Провинциальные анекдоты» ты не видел, наверное. Валера Фокин поставил. Очень была знаменитая работа. Наверное, 1983–1984 годы. Затем, будем говорить, как ни странно, я стал возвращаться к себе. Была такая работа, как «Доктор Штокман», где я играл старшего отрицательного брата Петера Штокмана. А затем очень важная для меня работа «Восточные трибуны» по пьесе Галина. А потом уже наступил некий синтез. Я ходил и туда и сюда, и довольно свободно. Пожалуй, только года три или четыре назад здесь, в подвале, я вернулся к лирическому герою. «Я хочу сниматься в кино» Саймона.
Минчин: Хороший спектакль?
Табаков: Ну, мне трудно говорить. Для меня это имело смысл, когда играла моя дочь. Тогда в этом что-то было: яйцо в яйце. Если говорить об организационных каких-то делах, то на протяжении всего этого времени я же был введен в правление Олегом еще будучи студентом третьего курса. Я отвечал за административные дела в том самом молодом «Современнике», который назывался Студией молодых актеров. И все это время я был в правлении. Практически на протяжении с 1956-го по 1970 год, пятнадцать лет. И когда Олег ушел во МХАТ, то я решил стать директором – не главным режиссером, а руководителем театра, что я и сделал. Очень быстро уничтожил художественную коллегию, коллективного главного режиссера. Потому что это абсурд, театр – автократическая территория. Никаких демократий быть не должно, не может быть! Когда я понял, что Галя Волчек должна быть главрежем, то довольно долго занимался тем, чтобы еврейка, не член партии – кстати, тогда Гришин ко мне благоволил – была назначена, и я добился.
Минчин: Вы считаете, что правильный выбор сделали?
Табаков: Да! Нет, нет, тот «Современник», который есть, это очень специфический организм.
Минчин: Сегодня?
Табаков: Сегодня и тогдашний. Там были представлены прежде всего интересы людей, которые его основали: И. Кваши, Л. Толмачевой, Е. Евстигнеева. Но мои интересы сильно отличались от их интересов, потому что я уже думал, что будет дальше. Из тех, кто тогда был, я был наиболее успешный. Ну, Женя и я, Олег, кстати, всегда выделял нас – Евстигнеева и меня. Ему, наверное, так казалось справедливым. И когда Олег поставил вопрос, что он уходит, то только потому, мне кажется, что мы с Женькой сказали «нет», основная часть труппы сказала «нет». В этом, конечно, был еще обман. Ефремов предлагал всем перейти во МХАТ, но я-то понимал, что всех не взяли бы. Взяли бы человек 5–7, максимум 10, а все остальные должны были пойти на улицу. А я уже к этому времени пятнадцать лет жизни отдал этому театру, лучших причем. Тогда мы с Женькой сказали «нет». И остались, но, правда, через полгода Женька ушел.
Минчин: Во МХАТ?
Табаков: Да. Оставив меня одного. Мы вернулись как раз из поездки в Румынию и Болгарию, и он ушел – зимой.
Минчин: Вам нравилось, что Волчек ставила?
Табаков: Ты знаешь, мне очень нравились и «Обыкновенная…», и «Двое на качелях», и «На дне». Потом ее работы нравились мне то меньше, то больше.
Минчин: Года два-три назад попытался пойти в «Современник», памятуя тот «Современник» – семидесятых. Я ушел с трех спектаклей.