21 интервью

Табаков: Я думаю, что есть естественный этап развития, когда хочется сделать не так, как делает папа.

Минчин: Отцы и дети – это всегда?

Табаков: Это нормально. Даже когда кто-то из них совершает не очень красивые поступки в адрес театра, я никогда не желаю им зла. Я, к сожалению, на поступки, которые умаляют достоинства театра, реагирую болезненно и стремительно. Бывало ли такое? Бывало.

Минчин: Кто из театральных режиссеров заслуживает внимания в сегодняшней Москве? И какие спектакли?

Табаков: Несомненно, мне кажутся интересными и последовательными пробы Петра Фоменко и другого режиссера, который вышел из его студии, – Сергея Женовача. Для меня эти два человека – это беспокойный отряд студийного, естественного способа рождения театра, когда компания молодых людей начинает жизнь, не просто расталкивая друг друга локтями, вопя о собственном даровании, а все-таки вместе, генерацией. Для меня это принципиально важный путь. Можно назвать «Без вины виноватые», поставленный П. Фоменко в театре Вахтангова. Из последних четырех лет я вспоминаю два спектакля: это «Волки и овцы», поставленный П. Фоменко в ГИТИСе на его курсе, и спектакль, который поставил на этом же курсе Сергей Женовач, – это неоконченная комедия Гоголя «Владимир третьей степени».

Как только я не получаю новой информации со сцены – я засыпаю. Морфей обнимает, и мы, как бы сказать…

Минчин: Сливаетесь. Как вы видите студию, вырастет ли она в законченный театр и что с ней будет?

Табаков: Я думаю, что это одна из серьезнейших проблем. Практически за те пятнадцать лет, которые я живу здесь, в подвале, мои фантазии исчерпались. Мне представляется, что спектакль «Механическое пианино», в смысле какого-то решения пространства, – был верхом моих мучений. Потому что за месяц до премьеры я твердо решил: это в последний раз. На пятачке – 20 человек. Невозможно в подвале играть Чехова, потому что Чехов писал о русской дворянской усадьбе. Есть вещи, которые…

Минчин: Вы пытаетесь получить свой театр. Как это происходит: приходишь к Лужкову, стучишь по столу?

Табаков: Я немножко других взглядов придерживаюсь. В России надо жить долго, и тогда ты всего достигнешь. Я, скорее, сторонник эволюционного развития. В конечном счете не нужен театр с колоннадой, как Большой театр. Мне нужен черный кабинет, только значительно больший, чем подвал. Театр, так называемый бедный, но современный по театральной технологии с принципом взаимозаменяемости мест зрителя и сцены с трансформацией пространства до такой степени, чтобы можно было и посреди зрителей играть спектакль какой-то. Это очень серьезная проблема. Володя Машков, начиная спектакль, мне кажется, довольно интересный по материалу, касающийся цирка, уже ищет другое пространство – большее. Да и для «Щеголя», которого я собираюсь делать по Фаркеру, или «На всякого мудреца довольно простоты» Островского. Все равно нужно другое пространство. Уже невозможно это делать в подвале.

Минчин: Ваши любимые писатели?

Табаков: Писатели по-прежнему любимые: Солженицын, Астафьев, Искандер, Битов, Богомолов, Белов, Маканин – вне зависимости от его политической позиции. Распутин очень талантливый человек, хотя последнее время он не пишет. В драматургии это Л. Петрушевская. Богомолов с повестью «Кригеровский вагон для тяжелораненых» – мне кажется, такая мощь, такая сила под стать «Севастопольским рассказам» молодого Толстого. Хотя ему (Богомолову) уже ближе к семидесяти.

Минчин: А из первой половины XX века?

Табаков: Из первой половины XX все очень просто. Булгаков, Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Олеша. Набор достаточно расхожий. Солженицын с «Одним днем Ивана Денисовича». Это все книги, которые я могу начинать с любой страницы и читать, читать, читать… Это все материал для регенерации души.

Минчин: У вас на полке стоит книжечка о Карле Марксе. Это подарок?

Табаков: Подарок. Он ведь в каком-то смысле фигура трагическая, на мой взгляд.

Минчин: Основоположник.

Табаков: Да не только. Талантливый человек. И столь далеко зашедший в заблуждении. Как всякий схоласт, как Ленин. Все ведь обернулось нечеловеческой жестокостью.

Минчин: Патентованный убийца.

Табаков: Тот не успел. Всем им не хватало того самого, что было у адмирала Колчака, который шел на смерть и пел «Гори, гори, моя звезда».

Минчин: Там мужество другое было.

Табаков: Все-таки не только… Никто из них за идеи свои не платит жизнью. Жизнь опровергает их идеи, а они все заблуждаются и заблуждаются, и канонизируют свои заблуждения. Вот что я имею в виду.

Минчин: Ф. Каплан пыталась исправить… но не попала.

Табаков: Неудачница.

Минчин: Что будет с сегодняшним политическим строем до конца века?

Табаков: Насколько я понимаю, будет медленно лучше. Очень медленно.

Минчин: До гражданской войны не дойдет?

Табаков: Нет, нет… Нет – потому что организм здоровый.

Минчин: Но народ голоден и озлоблен. Это две вещи, которые толкают…

Табаков: Иммунитет прошлой Гражданской войны, он так просто никуда не может испариться. Это все-таки эксперимент чудовищного размаха и по-другому, чем нелюди, назвать их нельзя.

Минчин: Большевиков?

Табаков: Да. Нельзя. Количество ума, таланта, выведенные в расход, в распыл.

Минчин: Весь цвет России они уничтожили!

Табаков: А высылка двух с половиной тысяч лучших умов, самых независимых. Ведь против чего боролись – против независимости. Против автономии духа, и как всякий фашизм… это… я не думаю, что в ближайшем столетии, например, в Германии фашизм возродится.

Минчин: Думаю, возродится где-то после 2000 года. Думаю…

Табаков: Думаю, что атомные, водородные бомбы низвели до дипломатических игр все попытки завоеваний. Никому не хочется умирать. Слишком реально возмездие. И тут нужно рассчитывать, как китайцы, что 60 % уцелеют, а 40 % погибнут. Двое из пяти. Вполне вероятно, что окажешься в их числе. Думаю, что это очень великое изобретение Андрея Сахарова. Потому что без этого ой-ёй-ёй… Думаю, что вполне вероятно, мы бы уже схватились с кем-то.

Минчин: И всерьез?