50 оттенков рассвета

Меня укладывают на подушку, а на лоб опускается теплая сухая ладонь. Скашиваю глаза и смотрю на женщину, разговаривающую добрым глубоким голосом.

Сухонькая старушка; скорее всего, санитарка. На ней темно—синий халат, а волосы убраны под одноразовую шапочку. Но глаза смотрят так ласково, словно она говорит не с чужим человеком, а любимой дочерью.

— Не бойся меня, милая. Я твоя сиделка на сегодня, в палату тебе отец подберет другую. Потерпи, деточка. Я не буду тебе мешать.

— Что Вы… — Мне хочется сказать, что я не хочу . Я с первой же минуты прониклась теплотой и заботой этой женщины. Но говорить больно, вылетающие изо рта хрипы вообще словами назвать сложно.

— Не напрягай связки, моя хорошая. Не надо. Закрой глазки и поспи. Тебе надо набираться сил. Такая температура… ты напугала своих родных, милая. Два дня никак в себя прийти не могла. Отец твой места себе не находил, под дверью отделения сидел.

Дядя и под дверью? Не поверю в эти сказки. Очередная показуха.

— Мой отец умер, — хриплю из последних сил.

— Ох ты ж, бедное моё дитя, — качает головой женщина, продолжая гладить меня по голове. — Поспи, поспи. Сон лечит.

Только вот сон лечит тело, физическую оболочку, а душе даёт небольшую передышку. Всего-то…

Мне снятся родители. Счастливое детство, наполненное смехом. Ласковые объятия, открытые улыбки. Звонкий смех мамы, когда она готовит пирог с вишней. Яркие брызги ягодного сока на белом переднике и мягкая просьба отца быть аккуратнее. Но как можно быть аккуратной, если так вкусно?

Картинка меняется. Солнечные лучи бьют в глаза, и я отворачиваюсь от них, растягивая губы в улыбке. Как приятно нежиться и не думать ни о чем плохом. Потягиваюсь, и выглядываю из-под одеяла под самый прекрасный на свете голос:

— Доброе утро, спящая красавица!

Не хочу просыпаться.

27.

Артур.

Когда то, чего мы очень долго ждём, наконец, приходит, оно кажется неожиданностью.

(Марк Твен)

Когда ночуешь не в своем доме, не забывай запирать дверь. Все знают эту истину… и я знаю. И тем не менее.

На грудь плюхается детское тело с довольной мордашкой. Да-да, Дашка-мордашка собственной персоной. Вернее, пятой точкой на моих рёбрах. Не то, чтобы я был хлюпиком, но спросонья хочется глубоко вдохнуть.

— Дашка, слезь, — прикидываюсь, что раздавила, закатив глаза.

Мелкая деловито сползает и пристраивается сбоку, с любопытством меня рассматривая.

— Ну?

— Ты красивый.

— Спасибо, конечно. Но мне бы встать и одеться.

— Еще рано вставать. Все спят.

Тянусь к мобильному. Десять минут шестого?!

— Дашунь, солнышко, ты какого… — вдооох, — зачем так рано встала?

— У меня к тебе дело.

— А оно не могло подождать хотя бы пару часов, а? Папа тебе что сказал бы за подобный подъем?

— Он бы вздохнул и пошел жарить омлет.

— Железная выдержка, — бормочу про себя.

— Он тоже так говорит.

— Подожди.

Тянусь к пледу, который лежит на кресле рядом, и закутываю малую в него. Может, наболтается и даст поспать. Я не готов к подобным подвигам, если честно.

— Я не хочу спать. У меня есть мысль!

— Давай. Только потом просто полежим чуть—чуть в тишине, ладно? Даш, пожалей меня, я уже старенький и не могу скакать сутками напролет.

— Ты не старенький, а красивый. Саша говорит, вы прибедняетесь, а жены потом вокруг вас… я забыла, что делают.

— Заботятся.

Продолжение мучительницу не увлекает. Она широко зевает и таращит сонные глаза. Вот мелочь пузатая, блин. Сама спать хочет, но будет до последнего упрямиться.

— Давай ближе к делу.

— Вчера по телевизору говорили про конкурс стихов. Я хочу участвовать. Ты мне поможешь?

Ага, пять утра и конкурс. Конечно, помогу. Сейчас подушкой удавлюсь и побегу.

— Какой конкурс, Даш?

— Стихов.

— Мне стихи написать надо? Может, Давида попросим? — Пытаюсь перевести стрелки на друга. Пусть тоже мучается.

— Мы же поссорились, ты чтооооо забыл?!

Даша, Даша… с тобой забудешь.

— Всё, вспомнил. Теперь спать?

Утром обязательно что-нибудь придумаю, когда начну соображать.

Поворачиваюсь на бок и подтаскиваю к себе запеленутую гусеницу. Может, если ее прижать крепко, она вырубиться?

— А ты даже стих не хочешь услышать?

— Какой?

— Я сама придумала. Для конкурса.

— Давай. — Как будто у меня есть выбор.

Гусеница умудряется выбраться из пледа и повернуться ко мне лицом. С чувством полного удовлетворения и звонким голосом выдает свой шедевр:

— Добегу до туалета, и какашки больше нету!

Чёрт! Это не я. Точно не я ржу на весь этаж. И не у меня сейчас слезы, как у клоуна брызжут.

Дарья, официально заявляю, что буду умолять твоего отца самолично передать тебя на свадьбе из рук в руки жениху. Пусть мучается.

— Тебе понравилось, да?

— Безумно. Иди вниз, сейчас оденусь и будем жарить омлет.

Какой теперь сон, когда перед глазами стоит юный декламатор и пробивает на новый приступ смеха?!

***

С таким бодрым утром и день проходит не менее бодро. Успеваю переделать кучу разных дел. Собираюсь домой, созвонившись с Дейвом. Гости чувствуют себя хорошо. Лидия Васильевна с Сашкой затеяли лепить манты, Арина развлекается с Дарьей, а друг сбежал от женского общества в новый ресторан. После того, как я ему обрисовал перспективы участия в детском конкурсе стихов, а Дашка громогласно повторила свои бессмертные строки, Лихацкий долго ржал и желал мне удачи.

По-моему, в восторге остались только Евина бабушка и дед Егора, которому Сашка по телефону рассказала о достижениях внучки. Александр Клементьевич понято, он души не чает в девчонках. А вот старушка меня удивила. Так прониклась с первого взгляда буквально. Впрочем, Дарья людей к себе располагает.

Стучу по рулю, плавно перетекая мыслями к внучке Лидии Васильевны. Пытался систематизировать данные, присоединив рассказы родственницы и подруги. По всему выходит, что девчонке сейчас туго приходится. И пока никаких наметок, как можно к ней подобраться. Надо детально изучить объект, тщательно проверить личность дядьки, ну и, вишенкой на торте, попробовать подобраться к Хаузову.