6:0 в пользу жизни

Худая, обряженная в длинную юбку и в бесформенную кофту, женщина надела на свою голову светлый платок, украшенный по краям длинной восточной бахромой. В отличие от религиозных еврейских женщин, укрывающих платком только свои волосы, обладательница столь странного наряда обмотала этим платком еще и шею. Заметив наши недоуменные взгляды, она поспешила пояснить, что надела этот платок из-за больных ушей.

Я в первый момент не придал особого значения этому обстоятельству, поскольку меня беспокоило то, что сестра с самого начала разговора взяла неверный тон, как бы извиняясь на наше неожиданное вторжение.

Она, как-то виновато улыбаясь, вроде бы пыталась договориться с жилицей о выплате ею задолженности и освобождении квартиры.

— Вы понимаете, — говорила она, — я ведь тоже снимаю квартиру, у меня самой двое детей…

В общем, уши у моей сестры были доверчиво растопырены в ожидании лапши, которую предполагалось на эти уши развешивать. Такое развитие событий нас никак не устраивало.

Я, не снимая черных очков (хотя освещенность в этой квартире — помойке вовсе не способствовала их ношению), взял табурет и сел напротив женщин, зато моя жена извлекла из сумки фотоаппарат и стала фотографировать все вокруг, начав, естественно, с этой лахудры в платке.

При первой же вспышке фотоаппарата та подскочила как ужаленная:

— Почему вы меня фотографируете, — закричала она, — я не давала разрешения здесь фотографировать!

— А вашего разрешения и не собираются спрашивать, — вмешался я, предваряя слабый лепет моей сестры.

— А кто вы такой? — кинулась она в атаку на меня, — Что вы здесь делаете?

— А это вас не касается, — твердым голосом ответил я ей, — Я нахожусь здесь по просьбе хозяйки квартиры и уйду вместе с ней.

— Я пока еще живу здесь и не позволю… — конца ее фразы никто уже не услышал, потому, что перекрывая её вопли я заорал:

— Ты сейчас будешь делать то, что я тебе говорю, — и, уже сбавляя тон, распорядился, — Возьмите бумагу, ручку и я вам продиктую текст расписки.

К нашему немалому удивлению, она в точности выполнила мою команду и теперь вопросительно смотрела то на меня, то на сестру.

Я принялся диктовать.

— Пишем, я, фамилия, имя и отчество, если не забыли, как это будет по-русски …

И, сидя напротив, я смотрел как на бумагу кривыми, неумелыми строчками ложится текст расписки: «Я, Нестеренко Алла Владимировна …»

«Значит Алла Нестеренко, — подумал я. Как же это тебя в Израиль-то занесло, с ридной нэньки Украйны»?

— Пишем дальше. Обязуюсь в срок до … Какого числа? — спросил я, обращаясь к сестре.

— Она мне не позже пятого числа должна переводить деньги, — ответила сестра.

— Значит, пишем: в срок до пятого апреля, — продолжил я диктовать Алле Нестеренко текст ее расписки.

Та продолжала писать под диктовку, безропотно достала свой таудат зеут^[19], вписала в расписку номер удостоверения, затем — сумму долга. Процесс составления расписки несколько застопорился, когда сестра стала уточнять размер задолженности за свет и за газ.

В этот момент ко мне подошла жена и отозвала в сторону.

— Смотри, — шепотом сказала она, — на столе стоит Коран, на диване раскрытая книга — это тоже Коран, но уже на русском языке и повсюду у нее валяются кассеты с арабскими надписями.

Я, отвернувшись от занятой подсчетами Нестеренко, поднял на лоб свои темные очки и принялся разглядывать раскрытую книгу, лежавшую на диване. Книга это, возможно, и не являлась Кораном, но, безусловно, была книгой исламской. Аудиокассеты с надписями из арабской вязи тоже, по всей видимости, имели отношение к исламу. Теперь и платок на голове у Аллы Нестеренко, завязанный ею как хиджаб^[20] арабской женщины, получил свое логичное объяснение.

Израиль, бывший на протяжении почти двух тысяч лет недосягаемой мечтой любого еврея, молящегося за то, чтобы «следующий год — в Иерусалиме», Израиль, ставший в начале прошлого века высокой целью религиозных евреев и евреев-сионистов, свято верующих в социалистический способ общественного развития, Израиль второй половины двадцатого века, ставший своим государством для миллионов изгоев во всех частях света, Израиль в последнем десятилетии двадцатого и начале двадцать первого века становится тем государством, в которое можно просто переселиться, чтобы жить «на халяву». Не имея возможности отделить одних репатриантов от других, Израиль принимает всех, кто формально отвечает требованиям закона об абсорбции. Даже если в душе эти люди далеки от понимания сути еврейского государства и бегут от самих себя в страну, которая в духовном, историческом и нравственном плане для них ничего не значит, Израиль их примет, даст корзину абсорбции, даст таудат зеут, чуть позже — даркон^[21], а что при этом будут чувствовать эти алим ходашим^[22] — зависит только от них самих.

То, что Алла Нестеренко приехала в Израиль не по зову сердца не осуждается сегодняшним израильским обществом. Как и в любой свободной стране, принадлежность к той или иной религиозной конфессии является личным делом каждого. Но когда женщина, приехавшая пять лет назад из Украины и имеющая славянскую внешность становится мусульманкой в воюющем с исламским терроризмом Израиле, то такое превращение вызывает, по меньшей мере, удивление. А помимо удивления — еще и подозрение о том, что кому-то, наверное, очень выгодно сделать мусульманкой блондинку Нестеренко.

Пока я размышлял, сестра закончила разбираться с налогами и с коммунальными платежами, а Алла Нестеренко готова была закончить свою расписку.

— Теперь, последний абзац, — не терпящим возражения тоном сказал я, когда все суммы и сроки были нами зафиксированы на бумаге, — пишем: в случае несвоевременной оплаты указанной выше суммы, я обязуюсь уплатить пени в размере 1 % от суммы платежа за каждый день просрочки исполнения.

Нестеренко встрепенулась:

— А это по закону?

— Это по закону, — кивнул я.

— Я не знаю такого закона, — повысила голос она.

— Зато я его знаю!

— Кто вы такой, снимите очки, я хочу видеть ваше лицо!

— А вам его не нужно видеть. Единственное, что вам сейчас нужно — это оплатить долги и освободить квартиру.

К моему удивлению, Нестеренко быстро сдалась, не попробовав уменьшить размер пени, и принялась писать именно те слова, против которых она только что бурно возражала.

Моя сестра уже с трудом скрывала довольную улыбку, наблюдая, как ей казалось, капитуляцию противника, зато жена сохраняла на лице каменное выражение.

Говорить она стала только тогда, когда сестра получила расписку на руки. Жена никогда не говорит в общем хоре, ее аудитория — это только исключительно ей внимающие слушатели.

Спокойным, даже, пожалуй, чересчур спокойным и размеренным тоном, она спросила:

— Как вы собираетесь сдавать хозяйке квартиру?

Почему-то именно этот тон раздражающе подействовал на Нестеренко. Та аж подпрыгнула.

— Почему вы говорите со мной таким тоном?

— Вам не нравится мой спокойный тон?