7 Заклинатели

Когда затрещала одна из сорок, ему пришла в голову на редкость удачная мысль.

"А зачем я иду на восток? Потому, что нельзя оставаться на западе, так. Но тогда надо бы... Да... Нужно уйти в Леса Востока, в мир иной. Там насмотреться чудес, набраться сказочных сюжетов... И тогда можно выбросить шапку и клетчатый плащ, можно навсегда вернуться в чернолесье..."

И Гебхардт Шванн представил себе, как ступает он по горам, усыпанным ржавой хвоей, как дышит сосновым воздухом, как сидит и сказывает, одетый в черное, у вечерних очагов; дети засасывают пальцы и даже кулаки, толстые бауэры разевают рты, смеются охотники... И сыплются в рот растолстевшему Шванку куски пирогов и сардельки, текут потоками сливки и пиво. Есть у Шванка свой маленький теплы домик...

Тут сорока застрекотала еще тревожнее, и сказитель пришел в себя. Он еще раз выбрал идти к востоку, и вскоре дубы сменились сначала липами, затем - березами. Потом проявилась широкая тропа и вывела его к лугу.

Он знал: здесь начинаются странные земли. Когда-то в этих местах было большое озеро, принимавшее две реки, а может, и больше. Теперь оно пересохло - остались большие площади утрамбованных когда-то водою илов и глин, а среди них - источники целебных вод, ручьи, речки, длинные озерца и гривы меж ними. Много болот, больших и малых. Это три или четыре дня пути, а живет ли здесь народ, кроме охотников на водяную дичь? Немного дальше будут горы. Там живут крестьяне, приветливые и гордые. Можно просто играть им музыку и показывать кукольные пантомимы. А за горами начнется великий восточный Лес, темный, хвойный, страшноватый, где правят иные лесные девы.

А если уйти на юг и идти долго, то будет горный проход на родину предков, на побережье. Говорят, там из розовых лепестков давят масло, а плоды дикой розы возами везут на север как лекарство - такое множество всяких роз, да и иных растений, матерей аромата, превеликое множество на каменном побережье. Но кто его, Шванка, ждет у теплого моря?

Гебхардт Шванк рассеянно постоял, доедая горсть каких-то съедобных листьев. Он слышал, вдалеке хрустнула ветка, затем другая. Это его незваная свита торопилась вернуться к себе, в Броселиану, давала опасным поданным Аннуин понять, что уже уходит. Если захочет зеленый рыцарь, он может пройти без шума и можжевеловый бурелом. Слышал Гебхардт Шванк не так уж хорошо - он не снимал своей звенящей шапки; в лесу это глупо, но шут попросту позабыл о своем уборе - или не снял по привычке, потому что шутов не обижают в пути.

Пел один известный трубадур, что сумерки спускаются с неба. Это не так, думал Гебхардт Шванк. Свет небес есть всегда, он чуть слепит и в самую темную ночь. А серые сумерки подымаются из земли, как сейчас. Они вот-вот обволокут этот лес. Тени лежали, отливали синью и чуть лиловым, длинные, переломанные на месте бывших ручьев, что лизали странные земли весною. Но соловьи уже поют - сразу трое, потом четверо, громко и нервно. Значит, они еще не женаты, занимают места в кустах. Но почему же так поздно, почему они еще не ...

И вдруг из тени сбоку шагнул человек.

– Эй, Гебхардт Шванк!
– бас его был тяжел, но не скрипуч, это мог быть певец, что исполняет в храмах партии подземных божеств.

Жонглер медленно обернулся. Человек сделал три шага и неожиданно заступил ему путь.

На человеке синий длинный плащ певца, арфа за плечом. Это понятно. Но на лицо - а он высок, гибок и, видимо, очень подвижен - падает тень широченных полей шляпы, сделанной из соломки. Виден только рот - как у маски актера, переломленный посередине, с резко поднятыми острыми уголками, с треугольным выступом длинной верхней губы. И подбородок, тоже треугольный, резной и жесткий на вид.

– Гебхардт Шванк!

Шут коснулся ножа.

– Приветствую тебя!

Незнакомец улыбнулся и показал ладони. Ничего в них не было. Гебхардт Шванк показал свои. Это, судя по синим звездам на плечах плаща, трубадур знаменитый. Но кто? Как отвечать такому? Они, те, кто пишет похотливые песенки, всегда у всех на слуху; а вот он, кастрат, таких песен не запоминал... Судя по возрасту, судя по звездам, по самоуверенности его, уж не Вольфрам ли это с Какого-то-там-Ручья - тот самый, что не умеет читать? Тот, что напихал рассуждений о плотской любви даже в свой роман о Копье и Чаше?

– Приветствую, досточтимый Вольфрам.

– Ты ошибся.

– Кретьен-для-Копья?

– И снова ошибся, - весело хихикнул трубадур, - Бери выше.

Трубадур тем временем крепко ухватил Шванка над правым запястьем и повел под единственный в этом месте старый дуб. Пальцы очень твердые; арфа старая, служит, наверно, века...

– Сядем.

Он подобрал плащ и изящно уселся на очень толстую петлю корня, как в кресло. Отупев, Шванк пристроился рядом, на каком-то круглом наросте.

– Да сними ты, наконец, свою шапку!

Синий трубадур цапнул Шванка по голове и закинул его драгоценную шапку назад и вверх. Она зацепилась в ветвях и, визгливо прозвенев, осталась висеть. Шванк подскочил, сжав кулаки. Синий только выставил ладонь, и она походила на лист.

– Сядь.

Шванк сел.

– Я предлагаю тебе вот что. Слушай.

– Говори!

– Ты согласен стать трувером?

– Как?

– Ты грамотен и можешь сочинить роман. Но я ставлю условие. Слушай же!

– Говори!

– Ты напишешь единственный роман. Потом потеряешь способность сочинять.

– Что?!

Шванк снова вскочил и вздернул собеседника за грудки.

– Ты что, завидуешь?!

– Да при чем тут зависть?
– беззаботно смеялся тот.
– Есть события, которые ждут романа. Есть ты. Я не обещаю тебе ни богатства, ни даже славы. Это ужасно, я понимаю - но при тебе останется твой голос...

– Нет!!!

– Да.

Что-то острое и очень крепкое надавило жонглеру прямо туда, где сходятся ребра. Все-таки нож? Он осторожно скосился вниз - не нож, длинный коготь на среднем пальце, чуть искривлен, как у птиц. Острый алмазный коготь - или возникший из твердого огня; да и подбородок незнакомца, давно уже видел шут, освещен светом дня, а не сумерек.

– Боже?

– Слушаю. Нужно встать, Гебхардт Шванк. Давай поменяемся одеждой.

Шляпы своей этот бог не снял. Плащ передал, и то же самое сделал шут. Накинув клетчатый плащ на плечи, бог стал еще немного выше и напомнил о какой-то птице степей. Жонглер укутался в синий плащ трубадура и вспомнил еще об одном чувстве некастрированных людей - он-то думал, что никогда не испытывал зависти, что был или неспособен к ней, или много выше всех этих завидущих самцов и самок...

– Понял теперь, что тебя двигало? На что ты разменивался, Шванк?

– Да, боже.

А если он напишет этот роман, то и Вольфрам, и Кретьен, и еще многие станут его собратьями, и зависть уйдет навсегда...

– Боже, я сделаю?

– Стой смирно.

Гебхардт Шванк ощутил, как высыхают и удлиняются ноги, превращаясь вроде бы в суставчатые тонкие трости. Его все тянуло вверх, а руки и плечи стало сильно и ритмично колоть, словно бы изнутри его кололи толстыми шильями. Потом так же заболело и все тело, и Шванк вспомнил о Железной Матери на одной из столичных площадей. Потом резко сплющило голову и рвануло вверх, вытягивая шею; он сложил ее почти вдвое, сопротивляясь тому, чтобы прыгнуть в воздух. Посмотрел вниз, на себя - но там были лишь белые ажурные перья и чешуйчатые ноги коленями назад с тремя очень длинными и широко расставленными пальцами. Попытался свести глаза - теперь он видел почти все, даже то, что сзади - и там был клюв, мощный, треугольного сечения, похожий на удлиненное лезвие клевца. Шванк в ужасе заорал - но и это был незнакомый и безобразный крик цапли.