7 Заклинатели

Вскоре после рассвета, споткнувшись на очередной неувязочке в стихе диалога, Шванк хотел было крикнуть Хельмута, но помедлил, отдыхая. По ущербной сути своей он был слабее невоюющего мужчины, при том уступая в силе и выносливости очень многим женщинам. Напряженно работать он мог разве что с рассвета и до того времени, как солнце начнет основательно припекать, а после обеда был способен разве что на чтение источников. Он все еще злился из-за неудачной мести рабов; его обижали запреты на участие в большинстве служб, помогающих созреванию урожая (дескать, если он запоет над плодами, на следующий год, растения сбросят цвет; естественно, они могут плодоносить хуже - те же яблони нормально родят на второй или третий год, но не ежегодно!). Тайно испытывая облегчение, кастрат был готов на время бросить и забыть все необязательные занятия, оставить лишь роман, раз уж так бог ему повелел. Близился привычный период апатии и плохого ночного сна.

То, что получалось - это был не совсем роман, а почти что кукольное действо, только длинное, с пафосом, и жутковатое. Что ж, пусть так. Гебхардта Шванка раздражали и персонажи. Он сердился свободной сказочности этого прошлого - а ведь происходили события всего около сорока лет назад, он в это время уже почти существовал, готовился появиться. В "наше время" всегда скучнее и не так свободно, как в прошлом, но уж очень близко возникло пресловутое прошлое и потеряло связи с настоящим! Он сердился, что действующие лица, а это люди, оказывались куда радостнее, решительнее, сильнее и свободнее его современников. Они, раб и неудачник, делали значимые вещи, а современники, в данном случае Гебхардт Шванк, просто описывали их деяния и зависели от них, теряя собственную крошечную свободу, лишаясь собственного значения! Гебхардт Шванк боялся затеряться. Его бесило, что в те недавние времена люди оказывались куда влиятельнее богов, а он, Шванк, наглый жонглер, не посмел отказать первому встречному божеству! Он мучительно завидовал живописцу и рыцарю, стойко и холодно.

Он все-таки решил крикнуть Хельмута, но тут заскрипела табуретка, и Эомер, подобно сове, повернул ко входу только лицо.

Спустя мгновение стал слышен крепкий топот. Потом распахнулась дверь; топот, и не помедлив, раздался громче, уже за спиной. Топотуны хорошо слышны на деревянных полах, они словно бы бьют ногами в большие барабаны, производят шум легко и этим довольствуются - этот же, без особенных усилий, творил звук и монотонный ритм прямо из камня, устраивал танец на каменном барабане (все полы здания были негорючими). Гебхардт Шванк встал, развернулся, низко поклонился и сел. Епископ Панкратий не заметил этого и прошел прямо к Эомеру.

Белое одеяние его было выпачкано, затерто от пояса до подола, грязь въелась накрепко; подол, видел Шванк, страшно измят - как если бы жрец то сидел на нем в седле, то связывал непослушные полы на поясе. Если б не красная полоса по краю, знак сана... Вошедший облачен странно, нелепо, можно сказать, шутовски - длинный меч и кинжал на поясе, бурый солдатский ранец за плечами - и при этом веревочные сандалии, которые не мешают ему ни громко, увесисто топать, ни опираться на стремена. Левая кисть перехвачена толстым слоем грязного бинта, поперек. Пахло от него потом коней, человеческим потом и очень сильно - травою, пылью, присохшей глиной.

Вошедший встал напротив Эомера и сбросил ранец, передернув плечами; тот сбросил со своей табуретки несколько свитков и передал подбежавшему Хельмуту. Епископ больше всего походил на обыкновенного старого сотника - не бритая, а лысая, блестящая голова, на лице седая пропыленная щетинка. Нос уточкой и въедливые светлые глазки, шея толстая. Скругленный лоб в пыли и потеках, руки грязные. Он надавил на воздух растопыренной пятерней, и вытянувшийся было Эомер поклонился сидя:

– Здравствуйте и радуйтесь, Ваше преосвященство!

– Хм, радуйтесь! Сорок лет мирного безвременья кончились, Эомер. Боюсь, что навсегда. Что происходит?

Голос его сильно охрип - видимо, вошедший сорвал его, и не раз; бас ли это обычно? Но разговаривал епископ быстро и внятно.

– Рабы молчат, но очень недовольны. Для мятежа пока не созрели, некому возглавить.

– В чем дело?

– Вы повесили...

– Ясно. Надо назначить пенсию его семье. Как обряд?

– Скверно. Погиб исполнитель первого голоса, Бран.

– А-ах! Первый голос...

– Да. Рабы считают, что виновен вот этот новый певчий, они пытались его убить, - указал пальцем на Шванка. Епископ взглянул, посмотрел.

– Сам как считаешь?

– Это идея Пиктора, ввести третий голос вместо виолы.

– Хорошо. Певчий, я вызову тебя вечером. С Пиктором поговорю.

– Да, Ваше преосвященство, - еще раз склонился Шванк.

– Сейчас пойду к рабам.

– В таком... виде?

– Да, именно в таком!
– епископ нахмурился так, что это впечатлило даже Эомера. Затопотал к выходу, звучно хлопнул дверью.

Он вернулся через два часа - бритый, умытый, безоружный, в чистом белейшем облачении, повседневной одежде высшего клира, и в новой еще более толстой повязке.

Утирая повязкою потный лоб, он снова уселся напротив Эомера и упер в щеки оба кулака. Когда скатился вниз белый рукав, оказалось, что перевязано и правое предплечье. Эомер сложил руку на руку и сел прямо, подобно школьнику.

– Пока с рабами более-менее тихо. Успокоились.

– Хорошо, если так, господин. А певчий, его имя Гебхардт Шванк, говорит, что пришел сюда сочинять роман.

– Да?

– О событиях сорокалетней давности...

– Хм...

– Он пришел из земель герцога Гавейна. Он - его личный шут.

– Тогда пусть остается, ничего нового я не скажу. Все и сам знает.

– Слушаю, господин мой.

– Вот. Смотри!

Епископ вытащил из ранца статуэтку из черного, тускло блестящего камня, в локоть высотою. Водрузил ее в самый центр табуретки, чуть поклонился и показал ей знак, прогоняющий злые силы.

То была напряженно сидящая женщина; богиня распрямила спину, чуть выставив маленькие злые груди. Она играла с поклонниками: а те пытались понять, одета она в тончайшую ткань или все-таки обнажена. Если долго смотреть на нее, тело виделись поочередно и обнаженным, и едва одетым, эти состояния сменяли друг друга очень быстро. И лишь потом, с усилием оторвав взгляд, зритель видел, что у богини голова не женщины - львицы.

– Соблазнительна.

– Да, Эомер, и еще как! Воины Уриенса пляшут ей танец мечей, закалывают этой суке беременных женщин, а потом устраивают свальный грех между собою. У них большая статуя. Я привез копию, их продают на каждом углу для домашних алтарей. Понял, что это значит?

– Ну да. Они будут вырезать всех чужих под корень, а после войны останутся безумцами навечно.

– Х-х, "после войны"! Эомер, не будет там никакого "после"!

– На нашем веку не будет.

Раб скорбно покачал головою. Епископ пригорюнился, посерел, и голова его как-то просела меж кулаков. Склонил лицо и Эомер.

– Э-эх! Наши простаки-еретики не хотят уходить, дружок. Я предлагал наши земли, но они боятся, что я их закрепощу.

– А разве это не так?

– Может быть, и так... Им позарез нужен именно тот птичий холм. Но не говорят, в чем смысл. Аннуин предлагала им что-то в своих лесах - отказались. Броселиана готова подарить, подарить им пастбища, три королевы готовы их спрятать вместе с городом... Все перед ними пресмыкаются, а они! Не согласны! Эомер, их вырежут, их детей будут сжигать на кострах целыми связками, они на это пойдут!!!