"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Так думали и чувствовали не только крестьяне. Известный русский мемуарист XVIII века Андрей Болотов рассказывал, что, ища спутницу жизни, хотел найти девушку, которая бы «собою была хотя не красавица, но, по крайней мере, такова, чтоб мог я ее и она меня любить»⁶³. Найденная им невеста, почти девочка (сватовство началось, когда ей было 12 лет, но было отсрочено), не поразила его воображения. «Сколько ни старался и даже сколько ни желал я в образе ее найтить что-нибудь для себя в особливости пленительное, но не мог никак ничего найтить тому подобного: великая ее молодость была всему тому причиной... Со всем тем доволен я был, по крайней мере, тем, что не находил в ней ничего для себя противного и отвратительного»⁶⁴.

Еще меньше возможностей выбора имела невеста. Гавриил Державин, заручившись согласием на брак матери своей будущей жены, решил затем «узнать собственно ее мысли в рассуждении его, почитая для себя недостаточным пользоваться одним согласием матери». Встретившись с девушкой, Державин спросил, «известна ли она... о искании его? — Матушка ей сказывала, она отвечала. — Что она думает? “От нея зависит”. — “Но если б от вас, могу ли я надеяться?” — “Вы мне не противны”, — сказала красавица вполголоса, закрасневшись»⁶⁵.

Можно ли было ожидать от таких браков страстной любви? Тот же Болотов так описывал свои отношения с женой: «Я, полюбив ее с первого дня искреннею супружескою любовью, сколько ни старался к ней со своей стороны ласкаться и как ни приискивал и ни употреблял все, что мог, чем бы ее забавить, увеселить и к себе теснее прилепить можно было, но успех имел в том очень малый... Не мог я от ней ни малейших взаимных и таких ласк и приветливостей, какие обыкновенно молодые жены оказывают и при людях, и без них мужьям своим. Нет, сего удовольствия не имел я в жизни!» Тем не менее Болотов считал, что должен быть «женитьбою своею довольным и благодарить Бога»⁶⁶.

В следующее столетие установки на этот счет в дворянской среде стали меняться. Под влиянием сентиментализма в России появилась в XVIII веке светская любовная лирика (важную роль в этом сыграл Тредиаковский). В 1802 году Н. М. Карамзин отметил, что в русском языке возникло «новое слово» — «влюбленность»⁶⁷. Брак, не теряя своего основного характера социального союза, также стал в дворянской, «образованной» среде более индивидуально-избирательным.

Крестьянские же отношения — в браке, до него и вне его — оставались прежними.

О физиологии секса крестьянские дети, которые жили в тесном контакте с природой, знали гораздо больше позднейших поколений юных горожан. Но натуралистическая философия сексуальности была плохо совместима с романтической образностью⁶⁸.

Рождаемость в крестьянских семьях, как и детская смертность, были высокими, но ни то, ни другое не было результатом свободного выбора супруга. Дворянин Андрей Болотов весьма спокойно повествовал о смерти своего первенца: «Я сам, хотя и пожертвовал ему несколькими каплями слез, однако перенес сей случай с нарочитым твердодушием: философия помогла мне много в том, а надежда... вскоре видеть у себя детей, ибо жена моя была опять беременна, помогла нам через короткое время и забыть сие несчасгие, буде сие несчастием назвать можно»⁶⁹.

Функциональное отношение к «бабе», которая была нужна, во-первых, для работы и, во-вторых, для рождения и выращивания детей, проявлялась и в самом ритме супружеской сексуальности. Интенсивность половой жизни в России, как и в доинду-стриальной Западной Европе, находилась в тесной зависимости от календаря церковных постов и праздников, за которыми в действительности стоял ритм сельскохозяйственных работ.

О. П. Семенова-Тян-Шанская, изучавшая жизнь крестьян в Рязанской губернии, в конце XIX века отмечала, что сожительство мужика с женой зависит от его сытости или голода: «Отъевшийся осенью Иван, да еще после «шкалика», всегда неумерен. А Иван голодный, в рабочую пору, например, собственно, не живет с женой»⁷⁰. Другой внимательный наблюдатель крестьянской жизни, писатель Глеб Успенский, подметил «существование в крестьянском быту желания сохранить женщину для возможно большего количества рабочих дней — желания, чтобы “баба” в трудную пору “страды” была здорова, не лежала в родах и не была брюхата»⁷¹.

Анализ помесячной динамики рождаемости показывает, что, как и в странах Западной Европы, чередование постов и праздников облегчало реализацию этой задачи. Самой высокой была рождаемость в январе и октябре (почти 10% всех родившихся за год), что соответствовало зачатиям в рождественский мясоед, либо весной, после великого поста, а меньше всего детей (7 — 7,5%, иногда меньше) рождалось в декабре — влияние великого поста — и в апреле — мае (зачатия периода летней страды и Успенского поста)⁷².

Хотя крестьянство было самым многочисленным классом российского общества и хранителем его национальных традиций, новые тенденции сексуальной морали и поведения и, что особенно важно, рефлексия по этому поводу зарождались не в деревне, а в городе.

Как и в Западной Европе, урбанизация России принесла с собой много нового и породила целый ряд ранее неизвестных проблем.

Наиболее общей тенденцией становления буржуазного общества была плюрализация и индивидуализация стилей жизни и связанное с этим изменение форм и методов социального контроля за сексуальностью. Если феодальное общество подчиняло сексуальность индивида задаче укрепления его семейных, родственных и иных социальных связей, то буржуазная эпоха выдвинула на первый план ценности индивидуально-психологического, личного порядка. Некогда единые, одинаковые для всех нормы религиозной морали начали расслаиваться, уступая место специфическим «кодам», связанным с особенным образом жизни того или иного сословия, социальной группы.

Первым эмансипировалось «образованное сословие» дворянство, аристократия. Оно и раньше могло не особенно считаться с церковными ограничениями: многое из того, что было для помещика запретным «в своем кругу», оказывалось вполне осуществимым с крепостной челядью, и при этом не считалось развратом. Трудно вообразить себе юного дворянского сынка, сколь угодно религиозного и нравственного, который бы не начал половой жизни с крестьянкой. Если здесь и видели нравственную проблему, то исключительно проблему собственной моральной и физической чистоты.

Примеры помещичьего произвола, садизма, сексуального насилия, противостоять которому зависимые люди не могли, подрывали и раскачивали традиционные устои семейного благолепия как наверху, так и внизу.

Существенным фактором, подрывавшим семейные устои, был рост социальной мобильности населения. Отхожие промыслы, в которых с конца XVIII века участвовали миллионы крестьян, надолго отрывали женатых мужчин от семьи, нарушали регулярность половых отношений в браке, а кое-где вообще превращали его в фикцию. Как писал известный русский гигиенист Дмитрий Жбанков, «многим питерщикам, особенно приходящим домой через 3 — 5 лет, жена и семья или, вернее, дом и хозяйство нужны только как обеспечение под старость, когда нельзя будет ходить в Питер, а до тех пор их привязанности и половые требования удовлетворяются в той или иной форме на стороне... Молодая жена не является помехой для отлучки, а, напротив, развязывает руки своему мужу, освобождает его от земли и деревни... Для некоторых женщин вся семейная жизнь ограничивается двумя-тремя месяцами»⁷³.

Одних женщин это вынуждало к невольному воздержанию от половой жизни, другие находили утешение во внебрачных связях, хотя на глазах односельчан делать это было не так просто: «Жену, замеченную в прелюбодеянии, избивают до крайности, пока она не “бросит дурь”»⁷⁴. Не случайно в современной западной историографии укрепилось мнение о русской женщине как об «эротически заторможенной, лишенной сексапильности и привязанной к дому»⁷⁵.

* * *

Подводя итоги, можно сказать, что русская сексуальная культура доиндустриального времени (X — начала XIX в.) развивалась в том же направлении (хотя и несколько иными путями), что и западноевропейская. Жесткое принудительное единообразие и утомительная морализация постепенно уступали место рациональному светскому пониманию. Русские медики, юристы, социологи XIX столетия уже хорошо знали западноевропейскую литературу по вопросам пола и сексуальности и рассуждали в том же ключе. Однако, как и в Западной Европе, сексуальность в России начала прошлого века вызывала по-прежнему много иррациональных страхов. Рассмотрение ее преимущественно в связи с разного рода опасностями и отрицательными явлениями (венерическими заболеваниями, абортами, сексуальными преступлениями) усиливало и усугубляло унаследованное от прошлого отрицательно-настороженное, брезгливое отношение к ней. Преодолеть это можно было лишь средствами литературы и искусства, но для появления самостоятельного эротического направления в них понадобилось более столетия.