Аўтамат з газіроўкай з сіропам і без

Изначально цивилизация оставалась цивилизацией национальных культур (в самом широком смысле) и региональных — в т. ч. «имперских» — межкультурных объединений, чей менталитет и взаимодействие зависели от религиозных (вообще идеологических) и социально-архетипических (исторически изменявшихся) сходств и различий. Взаимовлияние и диалог культур были, как правило, чаще и глубже, чем в повседневном быту народов, но общечеловеческое единство культуры существовало лишь как «родовая потенция» и — при всех отклонениях — как некая «векторная тенденция» исторического развития.

Культура новой цивилизации будет общепланетарной. Это — культура «лицом к лицу» с Космосом, и это «лицом к лицу» придает новый смысл и новое качество человечеству как духовному и социальному Всеединству.

В новой цивилизации сохранится большинство национальных языков и культур. Но их взаимодействие станет всеобщим, постоянным, их «инаковость» окончательно перестанет быть «отчуждением».

От начала цивилизации вся культура была по духу «категоричной» и постольку «императивной»: она — так или иначе — основывалась на вере в существование некого Абсолюта (абсолютных добра, красоты и — особенно — Истины) и единственно верных или, как минимум, самых «правильных» путей поисков и достижения Абсолюта. Монотеисты и политеисты, нормативисты и волюнтаристы, прогрессисты и традиционалисты, фанатичные и социально «терпимые» к инакомыслящим идеологии и эпохи по глубинным своим устремлениям исходили из аксиомы единого, непреложного, всеобщего Абсолюта. Даже скептики сомневались — как правило — только в существовании единственного пути к постижению Абсолюта или в самой возможности постижения (достижения), но не в «трансцендентальном» факте его «вообще» наличия.

Наш (XX) век и политически, и социально, и культурно (даже в вопросах науки) был наглядным и почти непрерывным историческим доказательством безусловной вредности всяких претензий на всеобщность и всеобязательность каких бы то ни было убеждений, идей, верований и мнений. Он привел к широкому распространению столь же опасного разочарования в необходимости для человека, общества, человечества всяких ценностей и идеалов, одновременно усилив жизненную потребность в них. И он же (прежде всего в теории относительности Эйнштейна и принципе дополнительности Бора как мировоззренческих установках) подсказал нам «сущностный вектор» культуры грядущей цивилизации. Главным переворотом в ней станет исчезновение из фундамента планетарной культуры веры в возможность и необходимость непререкаемых абсолютных ценностей, всеобязательных в каждое время для каждого человека, в «безотносительные» Истины с «безоговорочно превосходными» дорогами к ним.

Открытая Бахтиным и Библером специфика бытия культуры как духовного диалога настоящего с прошлым и будущим при новой цивилизации окончательно превратится из «идеального фактора» и — большей частью — «мысленной мифологемы» в историческую реальность, в «практикующий» менталитет.

Культура как совокупный духовный опыт всей истории человечества будет все интенсивней и шире использоваться любым сообществом новой цивилизации. В приложении же к ее общепланетарной культуре весь этот совокупный опыт из «потенциальной кладовой» станет всеобщей «пашней» социокультурной деятельности. Прошлое в новой культуре перестанет быть «прошлым» и обернется перманентно живым настоящим, неотъемлемым «аргументом» и движущей силой любой современности, а настоящее (как только оно будет сотворено в качестве факта культуры) станет действующим «геномом» — и «метастазом» — будущего.

Вся история цивилизации — в большей или меньшей степени — обрекала личность на «двоемирие»: неизбежное раздвоение на «внешний» и «внутренний» мир, на реальное и желанное, на «мое» и «чужое». Человек всегда подвергался давлению материальных и социальных условий, более или менее не зависящих от него. Он всегда был вынужден выбирать между эгоизмом и альтруистической жертвенностью, конформизмом и нонконформизмом, которые неизбежно ограничивали свободу его развития и самореализации, порождали — осознанную или подсознательную — экзистенциальную неудовлетворенность жизнью, психологическую потребность в «защите» от общества и от самого себя, в душевной «самоцензуре» и духовных «авторитетах». Он жил с неразрывно двояким чувством обиды и чувством вины, почти непрерывным противоречием между «сознательным» и «бессознательным». Фрейд не выдумал это противоречие, но ошибочно прописал ему родово-человеческий, исторически вечный характер.

Во внутреннем мире личности «запретительная» система моральных «табу» и категоричных этических «должен» постепенно уступит место предпочтению Красоты. Само понятие «личность» при новой цивилизации потребует пересмотра: хотя бы в своем социокультурном значении. Возможность (и — для большинства — привлекательность) совмещения в своем внутреннем мире разнообразных взаимодополняющих ценностей и устремлений будет все более «раздвигать» границы нашего «я» и превращать его из «односистемного» в полицентрическое и полиморфное — «полиличностное» — образование, внутри которого эти разные «личности» станут не столько вступать в противоречие и в борьбу, сколько в Диалог. Это и будет важнейшею предпосылкою отмены извечной вражды и дискомфорта между «сознательным» и «бессознательным» в личности.

Речь не идет о «всеобщем счастье» и перманентной гармонии между людьми и даже «внутри» самого человека. И при новой цивилизации не исчезнут (и это входит в условия нашего «родового» существования и развития) фанатичные «ниспровергатели» и вечные нонконформисты, вообще «несчастные» от несовершенства мира и просто по складу психики. Не исчезнут страдания по всевозможным поводам и причинам, а — в человечестве и человеке «наедине с мирозданием» — усилится и обострится ощущение трансцендентальной трагедийности своего бытия и еще многого «экзистенционального», для чего у нас ныне и названий-то нет…

(1996 г.)

Стэнаграма сустрэчы М. С. Хрушчова з творчай інтэлігенцыяй 17 снежня 1962 года

— Пусть меня извинят все любители джаза, но если у вас есть свое мнение, то и меня не лишайте моих чувств, моих мнений, моих вкусов. Не люблю этой музыки! Не понимаю! Не понимаю! (Тяжело дышит.) Каждый должен играть на своем музыкальном инструменте. И вы скажете, что это оркестр? А я скажу: нет — это будет какофония. (Кричит.) Джаз это будет, джаз!!! Товарищ Полянский вот, видите, какой он молодой сидит. Он мне рассказал, что недавно имел семейное торжество. Выдал дочь замуж. И вот, он говорит, сошлась молодежь на свадьбу. Один студент пришел на эту свадьбу приглашенный и принес молодым подарок.

«Вот, — говорит, — картина». Я, говорит Полянский, посмотрел эту картину и спрашиваю: «А что это? Что тут изображено?» — «Как, разве вы не видите, что это?! Это же лимон». — «Как же? Лимона здесь нет», — отвечает Полянский. «А вам что, обязательно, чтобы он был круглый? — говорит студент. — Вот вам лимон — желтая полоска на этой картине». Товарищи, если это изображение лимона, если это картина, то тогда новорожденный ребенок тоже уже художник. Это лимон?!!

Я когда-то, года два или три, был у этих художников, когда я к этим художникам-новаторам пришел в Манеж. Там тоже довольно приличный молодой человек выставил свою картину и назвал ее «Автопортрет». Как его фамилия? (Ему подсказывает сидящий с ним рядом Ильичев, он не расслышал.) Жутковский? (Снова подсказывают.) Ах, нет, Жутовский. Ну и фамилия!

Так я хотел, вы меня извините за некоторую грубость, я хотел взять два автопортрета, рядом поставить, и, я сказал, мне их подготовили. Возьмите мне лист картона и вырежьте там дыру. Если эту дыру наложить на автопортрет этого Жутковского или Жуковского, и чтоб вы метра на четыре удалились, и спросить вас, это какая часть тела человека изображена, то девяносто пять процентов ошибется.

Кто скажет «лицо», а кто скажет другое. Потому что сходство с этим другим полное. И это живопись?!!

А давайте этого товарища сюда! Вы можете спорить, вам, может быть, это не нравится — манера, почерк художника — это тонкости и споры между художниками. Но простой человек должен видеть, что это нормальный человек, красивый человек. Что и требуется от художника — приятность.

Вот товарищ Евтушенко, так сказать, попал в защитники этого направления в искусстве. Я не знаю, может быть, я не понимаю этого. Но я человек нейтральный. Жизнь меня, так сказать, вышколила — бороться так бороться. Поэтому я и положение занимаю такое, когда я не могу нейтральное положение занимать. Мне нравился у Винниченко рассказ «Пиня». Там показан еврей в тюрьме. Сидела группа в тюрьме, и вот среди этих арестованных был анархист, такой удалый, знаете. Героический человек. И вдруг этот еврей Пиня, совершенно забитый такой, скромный человечек, — но с точки зрения анархиста совершенно беспомощный человек, — приходит в камеру. Чтобы доказать на практике никчемность власти и правоту взглядов анархистов, Пиню выбрали старостой. И когда он стал старостой, он стал распоряжаться, кому парашу выносить. А когда эта камера задумала бежать и они сделали подкоп, кто же первый должен через дыру бежать? И бросили жребий — анархисту первому выпала честь бежать, и он отказался. И тогда Пиня сказал: «Я — староста, я — первый». Вот так!