Аўтамат з газіроўкай з сіропам і без

Во як Кона, Грыца і Баліка АМАП перавыхаваў! Не тое што некалі брыгадміл… Нашымі сталі! Стылягамі!

Мы ідзем па Камсамольскай да Нямігі паўз 42-ю школу, дзе вучылася Ася і дзе раней, да рэвалюцыі, калі Камсамольская называлася Багадзельнай, а перад тым Феліцыянскай, на месцы школы была прыватная чатырохкласная габрэйская жаночая гімназія мадам Лявідавай-Нейфах, якую скончыла цётка Асі, сястра Саламона Майсеевіча прыгажуня Ада, у час вайны павешаная ў гестапа на вуліцы Астроўскага, якая некалі была і цяпер зноў стала вуліцай Ракаўскай, дзе жыве Якаў Барысавіч Мельцэрзон, які ў 42-й школе выкладаў фізіку і Косцю Ворану, і Ігару Гурковічу, і шмат каму яшчэ, але на фізіка вывучыўся толькі Жарэс Алфёраў, які стаў доктарам навук і нават Нобелеўскім лаўрэатам, хоць быў стылягам, насіў порткі-дудачкі ды кашулю з малпамі, у якой і стаіць ён каля школьнай брамы насупраць брамы КДБ, дзе турма “амерыканка”, і Віл крычыць яму: “Давай з намі, у Саламона Майсеевіча сёння сіроп ананасны!..”, — а Жарэс галавой круціць: “Не магу!..”, — нечым ён заняты, ну, канечне, Нобелеўскаму лаўрэату па фізіцы не да ананасных сіропаў, але з-за ягонай спіны Ас выскоквае: “Я з вамі!..”, — і, абагнаўшы ўсіх нас, ідзе паперадзе ў сваім генеральскім шынялі, бо дзе яшчэ ісці вайсковаму генералу, хай сабе і падвар’яцеламу, ён жа не гэбэшны генерал Гурковіч, які ўсё ж пацягнуўся за намі з кавярні, але, дайшоўшы да брамы КДБ насупраць школы, пастаяў, падумаў і павярнуў да сваіх, у двор, куды некалі завозілі нас, каб расстраляць за тое, што, як прыдумалі Гурык з маёрам Гагарыным, мы хацелі забіць Хрушчова, які не дапамог нам, як Воран яго ні ўгаворваў, зратаваць Нямігу, вуліцу, на якую мы выходзім, нібы патрапляем у даўжэзны калідор вялізнай камунальнай кватэры з драўлянымі і жалезнымі, каванымі брамамі і брамкамі, у якія проста так не зойдзеш, бо нехта, седзячы пры керагазе ці дыван выбіваючы, абавязкова спытае: “А вы да каго будзеце?..”, — і дзякуй Богу, што Саламон Майсеевіч нас заўважае, крычыць з акенца яткі: “Яны да мяне, да мяне!..”, — адной рукой махаючы нам, а другой ва ўжо падрыхтаваныя шклянкі з сіропам газіроўку наліваючы, якая празрыста шыпіць і сонечна пеніцца, але не пераліваецца цераз край, што ўмець трэба і што Саламон Майсеевіч умее, таму каля яткі ягонай, дзе пахне ліпамі і летам, заўсёды чарга, вунь Вадзік Някрасаў і Рыжык, Ося Рыжыкаў, Біг, Валера Высоцкі і ні за што пратураны з інстытута і камсамола Сяргей Будкевіч, Джым Калеснікаў і Джон Дак, Луі Армстранг і Эдзі Рознэр, а з імі джаз-аркестр Беларускай ССР, якому Армстранг прапануе: “Сыграем?..” — і Рознэр пачынае: “Рardon me, boy, Is that the Chattanooga choo choo…”, — а сенатар Галдуотар, які ўсё дапытвае Хрушчова, ці праўда, што яго ў Беларускай ССР ледзь не забіў амерыканскі марскі пехацінец, які забіў пасля Кенэдзі, падпявае: “Track twenty nine…”, — і не расстраляныя ў нашых ложках Ала Мельнікава і Таня Барэйка, якая перасялілася ў Амерыку, дзе нарадзілася гэтая песня, падхопліваюць: “Boy, you can give me a shine…”, — а піяніст Ілля Фраўчы і віяланчэліст Віця Лібенсон, не маючы інструментаў, аж плачуць, што з Рознэрам і Армстрангам сыграць не могуць, калі яшчэ давядзецца, і Фаня Файнберг са Светай Двоскінай іх суцяшаюць, просяць Саламона Майсеевіча, каб наліў ім без чаргі вады з сіропам, і ўсе шкадуюць Лібенсона: “Што ж ты, Віця, прыйшоў без вілаянчэлі, хоць бы скрыпку ўзяў…”, — а Іллю не шкадуюць, бо раяль прыцягнуць ён па любому не мог, нехта кажа: “Трэба ўмець выбіраць спецыялізацыю…”, — на што Саламон Майсеевіч тут жа вытыркаецца ў акенца яткі: “Думаеце: прыстроіўся кранікі круціць! Раз крутнуў, не даліў — капейка! Два разы крутнуў — дзве! Дык за дзень жа!.. А каб хоць нехта падумаў, што я наліваю не меней, а болей! Ніхто! Ніхто! Ніхто і ні пра каго ў гэтай краіне лепей не падумае!..”, — а кароль Іярданіі Хусэйн з сенатарам Галдуотарам не разумеюць, пра што гэты чалавек, які ў акенцы яткі падобны на шпака ў шпакоўні, прамаўляе, Біг ім тлумачыць, перакладае, Хусэйн з Галдуотарам кажуць: “Дык і ў нас тое самае, толькі чэргі меншыя…”, — і Хусэйн, як чалавек паўднёвы, схільны да ласункаў, замаўляе ваду з сіропам, а Галдуотар — без, да іх падыходзіць Ас: “Міру — мір! Давайце чокнемся!..”, — і яны чокаюцца, выпіваюць, Хусэйн цмокае: “Смаката!..”, — і просіць наліць яшчэ, але Саламон Майсеевіч, які, падобна, не надта любіць арабаў, хоць яны і выпіваюць з амерыканцамі за мір, кажа: “Па чарзе, вунь народу колькі…”, — і ківае ў канец чаргі, якой канца не відаць, у якой і Кон, і Грыц, і Балік, Лан і Пашок, Ждан і Ханеня, Мікола Лабкоўскі і Толя Сатушаў, Гена Іганаў і Пеця Сцепаненка, Лёня Макаранка, Генік Шыдлоўскі і Слава Буйнікоў, Эдзік Зельдовіч і Толя Пестрак з мянушкай Піля, сын пісьменніка Піліпа Пестрака, Віця Шульман, сын знакамітага рэжысёра, які зняў кіно “Чалавек не здаецца” і памёр недзе ў Канадзе, хоць хацеў памерці ў Ізраілі, куды некалі з’едзе, развёўшыся з Гурыкам, Ася — вунь яна ў белай сукенцы, на якой плавіцца пажар яе валасоў, стаіць каля яткі і скрозь зеленаваты смутак глыбінных, саміх у сабе затоеных вачэй глядзіць і глядзіць на Нямігу, у дворыках якой пад вечаровым сонцам плыве і плыве залаты пыл…

Травень-жнівень 2008, верасень 2009, сакавік-чэрвень 2011.

Крэва, Смаргонь, Мінск.

Дадатак

З Даклада М. С. Хрушчова на XX з’ездзе КПСС 25 лютага 1956 года

Товарищи!

После смерти Сталина Центральный Комитет партии стал строго и последовательно проводить курс на разъяснение недопустимости чуждого духу марксизма-ленинизма возвеличивания одной личности, превращения ее в какого-то сверхчеловека, обладающего сверхъестественными качествами, наподобие бога. Такое понятие о человеке, и, говоря конкретно, о Сталине, культивировалось у нас много лет.

Известна величайшая скромность гения революции Владимира Ильича Ленина. В. И. Ленин дал совершенно правильную характеристику Сталину, указав при этом, что надо рассмотреть вопрос о перемещении Сталина с должности генерального секретаря в связи с тем, что Сталин слишком груб, недостаточно внимателен к товарищам, капризен и злоупотребляет властью.

Сталин ввел понятие “враг народа”. Этот термин сразу освобождал от необходимости всяких доказательств идейной неправоты человека или людей, с которыми ты ведешь полемику: он давал возможность всякого, кто в чем-то не согласен со Сталиным, подвергнуть самым жестоким репрессиям.

В Президиум ЦК представлен документальный материал о массовых репрессиях против делегатов XVII партийного съезда и членов Центрального Комитета, избранного этим съездом. Установлено, что из 139 членов и кандидатов в члены Центрального Комитета партии, избранных на XVII съезде партии, было арестовано и расстреляно (главным образом в 1937–1938 гг.) 98 человек, то есть 70 процентов. (Шум возмущения в зале.)

После злодейского убийства С. М. Кирова начались массовые репрессии и грубые нарушения социалистической законности. Вечером 1 декабря 1934 года по инициативе Сталина (без решения Политбюро — это было оформлено опросом только через 2 дня) было подписано секретарем Президиума ЦИК Енукидзе следующее постановление:

“1) Следственным властям — вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком;

2) Судебным органам — не задерживать исполнения приговоров о высшей мере наказания;

3) Органам Наркомавнудела — приводить в исполнение приговоры о высшей мере наказания немедленно по вынесении судебных приговоров”.

Следует сказать, что обстоятельства, связанные с убийством т. Кирова, до сих пор таят в себе много непонятного и загадочного. и требуют самого тщательного расследования. После убийства Кирова руководящие работники Ленинградского НКВД были сняты с работы и подвергнуты очень мягким наказаниям, но в 1937 году были расстреляны. Можно думать, что их расстреляли затем, чтобы замести следы организаторов убийства Кирова. (Движение в зале.)

В докладе Сталина на февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года “О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников” была сделана попытка теоретически обосновать политику массовых репрессий под тем предлогом, что по мере нашего продвижения вперед к социализму классовая борьба должна якобы все более и более обостряться. При этом Сталин утверждал, что так учит история, так учит Ленин. Сталин ориентировал партию, ориентировал органы НКВД на массовый террор.

Когда волна массовых репрессий в 1939 году начала ослабевать, когда руководители местных партийных организаций начали ставить в вину работникам НКВД применение физического воздействия к арестованным, Сталин направил 10 января 1939 года шифрованную телеграмму секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел, начальникам Управлений НКВД. В этой телеграмме говорилось:

“ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)… Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, как совершенно правильный и целесообразный метод”.

Таким образом, самые грубые нарушения социалистической законности, пытки и истязания, приводившие, как это было показано выше, к оговорам и самооговорам невинных людей, были санкционированы Сталиным от имени ЦК ВКП(б).

Единовластие Сталина привело к особо тяжким последствиям в ходе Великой Отечественной войны. Если взять многие наши романы, кинофильмы и исторические “исследования”, то в них совершенно неправдоподобно изображается вопрос о роли Сталина в Отечественной войне. Всемирно-историческая победа, одержанная Вооруженными Силами Советской страны, нашим героическим народом, приписывается в такого рода романах, кинофильмах и “исследованиях” всецело полководческому гению Сталина.

Каковы факты в этом вопросе? После первых тяжелых неудач и поражений на фронтах Сталин считал, что наступил конец. В одной из бесед в эти дни он заявил:

— То, что создал Ленин, все это мы безвозвратно растеряли.

После этого он долгое время фактически не руководил военными операциями и вообще не приступал к делам и вернулся к руководству только тогда, когда к нему пришли некоторые члены Политбюро и сказали, что нужно безотлагательно принимать такие-то меры для того, чтобы поправить положение дел на фронте.

Сталин был очень далек от понимания той реальной обстановки, которая складывалась на фронтах. И это естественно, так как за всю Отечественную войну он не был ни на одном участке фронта. Тем более позорным и недостойным явился факт, когда после нашей великой победы над врагом, давшейся нам очень тяжелой ценой, Сталин начал громить многих из тех полководцев, которые внесли свой немалый вклад в дело победы над врагом, так как Сталин исключал всякую возможность, чтобы заслуги, одержанные на фронтах, были приписаны кому бы то ни было, кроме его самого.

После войны Сталин еще больше отгородился от коллектива, действовал исключительно единолично, не считаясь ни с кем и ни с чем. Следует напомнить о “деле врачей-вредителей”. (Движение в зале.) Здесь присутствует делегат съезда, бывший министр госбезопасности т. Игнатьев. Сталин ему прямо заявил:

— Если не добьетесь признания врачей, то с вас будет снята голова. (Шум возмущения в зале.) Сталин сам вызывал следователя, инструктировал его, указывал методы следствия, а методы были единственные — бить, бить и бить.