Ад без жала

– Смотрите!
– заорал он.

Нина щелкнула по пальцу, но крови не было; Бенедикт подскочил на стуле, а Акакий чуть было не посадил кляксу и мелко перекрестился рукою с пером. Все квадратики, шурша, дорастали до обычного размера листа. Значит, никаких проходов для бумаги в Аду не существует.

– Чудо, истинное чудо!
– восторжествовал Акакий, улыбался он поистине ангельски; бумага бессмертна, никто ее не уничтожит, а только возродит. Наросли огромные стопы листов - и где все это хранить?

Бенедикт читает, Акакий пишет, дети наслаждаются "уничтожением" бумаг; времени нет, его не хватает. Время перестало быть линией и стало сетью, ведь все были заняты несколькими делами сразу. В этих тенетах и барахтался разум Бенедикта, стремясь найти клейкие точки и относительно безопасные сухие нити. Но тенета превратились в клей целиком, и он там безнадежно завяз. Он был зол на Акакия - тому не вдолбить, что он не в Раю (в таком раю живут бумаги, а он их обслуживает). Рай, беззаботность. Зачем его разубеждать? Или это не обязательно Ад, он не абсолютен? Допустим, что титулярный советник действительно достоин райского блаженства, и его определили сюда, потому что эта канцелярия полностью соответствует его истинной природе? Это разумно, но Акакия хочется треснуть по лысой макушке томом "La-Lot", он толще всех. Рай, беззаботность... Чем она порождена? Тем, что не сам Акакий создал себе этот Рай, свободы воли он не проявлял. Рай есть Ад, и он своим существование укрепляет Преисподнюю - так же, как и Бенедикт, ненавидящий ее. Беззаботный Рай, где жареные утки по небу летают - а вот здесь уже опасно, ибо кто еще на его памяти плыл по течению и счастливо жил там, куда его отведут? Не Игнатий ли? Тут Бенедикт совершенно забыл о глупом подчиненном. Игнатий, значит, охотится в свое удовольствие на оленей и быков. Или давно умер, обожествлен и теперь забыт. Что он сам сделал, чтобы заработать такое посмертное бытие? А ничего - его прямо здесь и сейчас зарабатывает Бенедикт. И будет отрабатывать вечно - при том, что блаженство Игнатия земное и временное!

Столоначальник горбился, стлался над столом - а это значит, что он вот-вот примет форму зверя. Самым обидным было то, что Игнатий ни о его жертве, ни о его судьбе знать ничего не желает. А Акакий демонстрирует тут, как именно можно не замечать очевидного. Он - прирожденный писарь, но чиновник неважный, иначе заметил бы, что начальник гневается. Это заметила девочка и склонилась над остатками бумаг - как если бы старик запустил в нее чернильницей; так иногда поступал ее отец с нею самой и с подчиненными. Это она принесла слишком маленький пузырек - значит, виновата. Но столоначальник разогнулся, вроде бы даже вздохнул и погрузился в последнюю бумагу. Прочитав, передал ее Акакию.

– Внесите еще их, тут человек двадцать, и пока все.

Это - единственное прошение среди докладных, и непонятно, как с ним быть. Целый табор цыган из Московии, то ли Лыковы, то ли Ликовы, то ли Люковы (этих варваров правильно и через игрек не запишешь!) были убиты и ночью тайно закопаны в овраге за конокрадство, которое не они совершили, и за потраву луга (а вот это было). И теперь цыгане, согласные с тем, что убили их за дело, просят ради облегчения посмертных мук перезахоронить их по православному обряду. Прошение идет, резолюции наложены, но в Преисподней нет никого, кто мог бы хоть как-то помочь. Нет даже предполагаемых лазеек. Потому-то Бенедикт решил задержать бумагу у себя, свернул и спрятал в рукав.

***

Не прошла даром тайная ярость столоначальника. Посмотрим: вот он путает входящие с исходящими, и тут появляются дурачок и дурочка; тайно помянув Бога, он мог способствовать появлению Акакия Акакиевича. Это все волшебно, но есть способы передачи настроения, одинаковые и в Преисподней, и на Земле. Он был раздражен, но не проявил этого, а дети ловят настроения взрослых так же чутко, как собаки и кошки, это для них жизненно важно. Тем более, что мальчик и девочка не умели ничего; резать бумагу им быстро надоело, ибо нарезка шла бумаге только на пользу. Дети обожают театр и устраивают его всюду; а титулярный советник - человек незлобивый, безобидный и замкнутый, ему нечего сказать, да и начальник его уважает, а их - нет. Такие люди подростков раздражают и интересуют, к ним цепляются, чтобы раскрыть, спровоцировать на что-то. Ведь подростки уверены: они что-то значат только тогда, когда на них бурно злятся взрослые. О прошлом Бенедикта-палача они что-то слышали - боялись и скучали с ним, а он их отвергал. Непроницаемый чудак, титулярный советник, сулил многие развлечения - такое с ним часто делали и при жизни. А дети болтаются в Преисподней как горошины в пустой миске и совершенно не могут повлиять на нее, подчинить себе.

Все началось с курьеров. Мальчишка, ровесник Алекса, принес еще журналов и письменную инструкцию. Она гласила: каждая доза чернил, каждое старое перо, каждый исписанный лист должен вноситься в книгу расхода. Каждый обновленный лист, полученные перья, новые чернила - в приходную книгу. Акакий Акакиевич умел копировать, но такая работа могла показаться ему слишком сложной - и он не справился. Бенедикт махнул рукой и велел ему дальше "записывать имена Праведников в Книги Жизни". Услышав, о чем он бормочет - именно об этом - дети ехидно, громко рассмеялись. Тот не заметил. И пошло: то бумагу ему свечкой запачкают, то в чернила песка насыплют, то конец пера подрежут - а все это учитывается! Одергивать их каждый раз не было времени, так как столоначальник совершенно погряз в отчетах. Если отчеты о каждой сотне и тысяче, а тем паче большой отчет, давали общую картину, то отчеты о десятках, он знал - просто кляузы. Ему не было известно, во что их воплотят, но догадывался: вероятнее всего, они для красоты где-то лежат, никто их не читает. Может быть, справятся, если кто-то из жертв им особенно надоест.

Вошел еще кто-то, тщился привлечь внимание, но его почти не заметили. То, что он принес, было куда важнее - туда Бенедикт написал золотом целый маленький тест - положенную благодарность. Принесли Книгу учета упоминаний Нижайших Имен, и туда попал выговор, посланный Вельзевулом столоначальнику КL. К этой книге можно было прикасаться только в черных перчатках. Они, в количестве 1 (одной) пары, прилагаются, но в книгу еще не внесены. Перчатки оказались малы.

Титулярный советник макнул перо в чернила; дети придвинулись так, что Алекс уперся животом в стол и умудрился отбросить тень. Сначала песок был только на дне, но теперь перо макнуть вовсе не удалось. Алекс еще надвинулся и пошатнул стол, Ниночка вся вытянулась, словно стремилась к любимому. Тут чиновничек отбросил перо и наконец возмутился. Он покраснел и, дрожа, совсем отвернулся от Алекса, а Ниночки и прежде не видел:

– Ваше превосходительство! Скажите хоть Вы им! Разве можно так в Раю над человеком издеваться?

Алекса и Ниночки для него не существовало - были взбесившиеся инструменты вроде перочинных ножей. Когда-то при жизни молодому коллеге Башмачкина стало стыдно за то, что он издевался над беззащитным. Новые, эти коллеги-инструменты опешили, но до вины и стыда, видел Бенедикт, им было куда как далеко. У них были перочинные ножи. Пусть в Аду нельзя убить, но он видел однажды: некий старик яростно бросался на палачей и не подпускал к себе; они разом всадили крючья и дернули. Разорвали старика, и куски, все так же переполненные яростью, начали сползаться, да так и не слиплись. Он и дальше так существовал - несколько кусков и голова в бешеной ярости. А Игнатия убили именно от скуки и от страха, и если теперь Акакий не выстоит, а он не сможет...

– Акакий Акакиевич! Поторопите, пожалуйста их там с запросами на палачей. Побыстрее, пожалуйста!

Когда титулярный советник вышел, столоначальник КL страшно оскалился и начал подниматься с места, да так медленно, что Ниночка вспомнила кошмарных покойников писателя Гоголя.

– На колени, оба!

Ниночка упала, как будто ей поджилки перерезали, и даже коленками стукнулась. Алекс замедлился, она потянула его за рукав, и он опустился тоже.

– Так. Извинений в адрес титулярного советника я с вас не требую. Но трогать его не сметь! Ты, Нина, сейчас процедишь его чернила и нальешь ему новые. Сама! Пора это уметь! А ты, Александр, будешь сушить и чистить песок. Я думаю, это была твоя идея.

Дети услышали, как шипит злое чудовище - почти без голоса и очень медленно. Они увидели, наконец, что челюсть начальника прыгает. Им стало страшно, но приходилось еще и сохранять достоинство - откуда-то они знали, что Акакий их не замечает, а вот Бенедикт по-настоящему боится. Сейчас оказалось неожиданно, что это они его боятся. Тогда Алекс спросил старика, чтобы отвлечь, а потом впал в отчаянный, странный азарт:

– Ваше превосходительство, можно спросить?

– Да.

– Почему Вы перестали быть палачом?

Начальник недоуменно сощурился:

– Наверное, вот почему... Они, жертвы, приходят, чтобы мучиться, так? Но это превращается у них в ритуал, что-то вроде рабочего дня. Они приходят снова и снова, как будто бы здесь есть время. Но я не обязан создавать им иллюзию времени, это не имеет смысла. И не обязан никого развлекать - и Вас тоже. Все. Встаньте.

Дети возились с чернилами и тревожно шушукались; Акакий Акакиевич принес документы, а молодые люди его и не заметили.

...

Столоначальник и присесть не успел, а она уже профильтровала и отжала смесь песка и чернил. Он стоял - вставать со стула в Аду не было смысла; теперь, когда он встал, не нашлось повода садиться. Ниночка то ли не смогла, то ли не захотела, то ли не осмелилась сама поднять ведро и залить чернила в чернильницу, а Алекс пропал из вида. Потому-то Бенедикт занялся черными чернилами сам. Девушка принесла негодную, распавшуюся по шву воронку. Пришлось сворачивать лист, заливать по нему и заносить его в книгу учета как истраченное. Разрезать лист и собрать чернильную пыль девица сумела.