Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

«Предчувствую Т е б я . . . » , — то, что для А. А. было шах-

матовскими зорями, для меня было зарей за монастырем.

И вот, быть с А. А. в «моем» месте было для меня выс­

шей радостью: мы встречались тут в «моем», как в ско­

ром времени встретились в «мире зорь» А. А., в Шахма­

тове. Эти минуты в монастыре с А. А. запомнились мне

(как посвящение мной А. А. в мое заревое прошлое).

Был, если память мне не изменяет, мягкий, матовый

январский денек. Снежило. После мы с А. А., Л. Д.

и Эллисом почему-то попали на квартиру В. С. Поповой

(урожд. Соловьевой) и пили вино. Разговор перешел

от прошлого к настоящему, от настоящего к будущему.

Эллис, исступленный и бледный, с лицом, налезающим

на А. А., с кровавыми губами и нестерпимо блестящими

зеленоватыми глазками, одной рукой схватывал его за

сюртук, а другой размахивал и крутил свои усики и бо­

родку, обдавая А. А. потоком своих мыслей об «Арго»,

о Брюсове, Бодлере и, кажется, Данте.

Сухость и страстность, неутоленный блеск мыслей и

вместе с тем фанатическая стремительность всех эллисов-

ских парадоксов, всегда красивых, но каких-то средневе­

ковых... Эллис желал спаять Данте, Бодлера, Савонаролу.

Весь он двоился в двух линиях культуры: католичество,

чуть ли не иезуитизм — одна линия его тогдашней мыс­

ли; кошмары в духе Брегеля, Босха, переплетаемые

с химерами Notre-Dame, Эдгара По и Бодлера — другая

его линия. В пересечении, в схватке этих, одинаково

А. А. чуждых, линий был весь Эллис. Его символизм

* Впоследствии этот собор неудачно перекрасили в белый

цвет, но для меня он остается тем же, розовым. Золотые закаты

мая девятьсот первого года и розовый этот собор сливаются в

моем представлении в розово-золотую атмосферу наших чаяний.

( Примеч. А. Белого. )

255

начинался отсюда, а Золотое руно было лишь далекой

утопией, для которой и был построен Эллисом «Арго».

Все это выступало особенно неуместно, настойчиво в раз­

говоре с А. А., и хотя все это было прикрыто пафосом

и форсированным боевым оптимизмом, но все это было

А. А. одинаково чуждо: и взвинченная манифестация

символа, и скрытая иод ним бескровная черствость, схо­

ластика католического монаха (Эллис принял впослед­

ствии монашество), и чувственность казней и пыток,

которыми угрожал Эллис того времени врагам «аргонавти-

ческого движения», т. е. главным образом Брюсову, кото­

рого верным Ричардом он стал через три года. Мне

запомнились в этой квартире у В. С. Поповой почему-то

А. А. и Эллис: лихорадочно-холодный Эллис со своими

красными губами и зеленовато-мертвенным лицом и жиз­

ненный, медленный, корректный А. А. с загаром луче­

з а р н о с т и , — так они не походили друг на друга. И А. А.

сидел измученный разговорами, слегка позеленевший,

с синевой под глазами, с вытянутым от выступивших

на лице теней носом. Эллис же — обычно рассеянный,

чуть не обрызгивал А. А. слюной, не замечая, что так

заставляет страдать его и вдвойне меня: за А. А. и за

Эллиса, которого я знал близко и очень любил, вопреки

его выявлениям, в единственной, ослепительной, матема­

тической почти точке души, которая выявлялась в нем

лишь бешеной верностью тому, чему он в настоящую

минуту поклонялся. Я останавливаюсь на Эллисе и А. А.

потому, что это была встреча подлинно замечательных

людей. А. А. был замечателен и во внешнем, Эллис же,

плохой поэт, посредственный публицист, главным обра­

зом агитатор течения; но под этой несносной, Эллиса ро­

няющей, назойливой агитационной личиной таилась душа

глубочайшей загадочности и оригинальности: оригинален

хотя бы тот путь, который он нарисовал с 1898 до

1916 года, когда в последний раз вести о нем дошли до

меня: от ученого марксизма, через бодлеризм, к симво­

лизму, и от последнего, через антропософию, к католи­

цизму самого иезуитского пошиба. Будучи марксистом,

еще в девятьсотом году пишущий диссертацию о Кан-

крине, символист в девятьсот четвертом году, поклонник

Бодлера и Данте, «брюсианец» в девятьсот седьмом году,

штейнерианец в одиннадцатом и двенадцатом годах и,

наконец, почитатель Игнатия Лойолы, обстреливающий

меня письмами в четырнадцатом году, где св. к. (святой

256

костер инквизиции) склонялся во всех падежах. Все

в нем А. А. наносило боль, и он всегда необыкновенно

уставал от Эллиса. Эту боль в А. А. я ощущал неодно­

кратно, и это и было в нем выражением нетерпимости

от сознания дисгармонии, разрыва и фальши при стол­

кновении душ, разнотонно настроенных. А. А. не выно­

сил аритмии душевных движений. При первых звуках

фальши он съеживался, как мимоза, и у него всегда

появлялось то выражение мешковатой смущенности и

искусственно натянутой улыбки на дрожащих губах, ко­

торое являлось от усилия себя перемочь. Если несклади­

ца росла, он уже не улыбался, а быстро тускнел, темнел,

окаменевал: с него слетал тот загар лучезарности, кото­

рым он действовал так на нас; он дурнел и сидел весь

в тенях, с обостренным носом и плотно сжатыми сухими

губами (дефект сомовского портрета — неверно понятые

губы), злой, молчаливый и странный. Тут я был терпе­

ливее его, потому что я тоже очень страдал от каждой

фальшивой ноты, и подчас днями, неделями, месяцами

ходил точно с ободранной кожей, воспринимая окружаю¬

щую меня действительность кончиками обнаженных нер­