Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

читываем: С. П. X. — «София Премудрость Христова». Но

тут появлялся другой комментатор, доказывавший, что

С. П. прочитывали: «София Петровна» в аллегорическом

смысле, как София, Церковь III Завета, возникшая на

Петре, Камне 58, или исторической церкви, и т. п.

В этих шутках пародировалась теория солнечного мифа.

Доставалось всем: А. А., мне, С. М. Соловьеву и даже

Л. Д., ибо, в противоположность солярной теории истол­

кования соловьевства французом Lapan из XXII столе­

тия, возникала геологическая теория истолкования, «бло-

кизма» каким-нибудь «Pampan», который имя супруги

поэта Л. Д. тоже истолковывал терминами ранней мифи-

250

логии: «Любовь» — как конкретное отображение земной

Софии, и потому «Дмитриевна», т. е. испорченное «Де-

метровна» (Дочь Деметры). Л. Д. весело отмахивалась

от этих гротесков. А. А. с веселым удовольствием выслу­

шивал шутки — не любо, и не слушай, а врать не ме­

шай. Это были послеобеденные часы в Шахматове, где

мы одно время все вместе проводили время 59.

Но и в 1904 году, в Москве, С. М. Соловьев каламбу­

рил, хотя он переживал максимум своего увлечения ле­

вым соловьевством и действительно пытался строить дог­

маты этого нового, скорее не учения, а религии, врезаясь

неудержимой стремительностью в гущу неразрешимей-

ших религиозно-философских проблем, которые не гре­

зились ни «Новому пути», ни А. Н. Шмидт

(А. Н. Шмидт — автор «Третьего Завета» и «Исповеди»),

и несколько смущал этим Блока. Между тем он переживал

максимум доверия к А. А. не как к другу, брату и

родственнику, но как к тому, кто волею судеб призван

быть герольдом, оповещающим шествие в мир нашей ре­

лигиозной революции (третьей, духовной, а не только по­

литической или социальной).

В ту пору помню его с развевающимися волосами, в

коротком сюртуке, с болтающимся белым галстуком, осы­

пающим меня градом своих стремительных наблюдений

и мыслей. Между прочим, он меня увлек своим тогдаш­

ним настроением и заставил нас вместе сняться за сто­

лом перед поставленным портретом В. Соловьева, подле

которого лежала Библия 60.

Если бы «староколенные люди», нас окружающие,

подозревали о той горячке, которая нас охватывала по­

рой, то они сказали бы: «Сумасшедшие, видите — мы го­

ворили!» Но если бы декадентские и модернистические

круги подглядели нас в наших чаяниях, они сказали бы

то же, что и сократики: «сумасшедшие». А наиболее

левые из них написали бы, конечно, статью о необходи­

мости создания театра новых и с к а н и й , — о театре-храме,

что фатально случилось через два года 61. Помню мое

негодование на «символический» театр того времени.

По-моему, наши переживания этого года были пре­

красны, чисты, глубоки. То слишком юное и немного

смешное, что им сопутствовало, есть мешковатость отро­

ков, которым выпала задача расти в мужество; и Гете

с ломающимся голосом, вероятно, был смешнее Гете-ре­

бенка, но неужели же мы променяем Гете-бебе на авто-

251

pa «Фауста» и «световой теории»? А «световая теория»

наших зорь — все еще впереди, нами не разрешенная,

но не угасшая, а лишь временно затуманенная дымом

переходного времени. Она возникла, если не в детях, то

в сознании внуков, и признание А. А. Блока в

1920 году, по поводу «Стихов о Прекрасной Даме» —

мужественно подтверждает это.

А. А., тихий, светский и сдержанно ласковый, воз­

буждал целые вихри сочувствий в дионисической среде

молодых «аргонавтов». И кроме того: возбуждал чисто ли­

тературный интерес и любопытство в эстетических кру­

гах Москвы в то свое появление. Одна дама (бальмон-

тистка) мне о нем говорила: «Блок, он такой нежный,

лепестковый, что-то в нем есть от розовых лепестков».

Другие, менее «изысканные», говорили проще и лучше:

«Александр Александрович, — он хороший, хороший...»

В А. А., обращенном к литераторам и поэтам в более

узком, техническом смысле, было много светского до­

стоинства: он держался любезно, непринужденно, но

гордо и независимо. С свободным достоинством, с высоко

поднятою головой, стоял он перед теми, которые, считая

себя принцами Гамлетами поэзии, ждали, может быть

жаждали, в нем увидеть по отношению к себе хотя бы

один придворный жест Гильденштерна и Розенкран-

ца 62. К сожалению, новое направление в искусстве не

было свободно от старых привычек: лести и поклонения,

увы, не невыгодных для карьеры многих. Новые литера­

турные «боги» порою сбивались с «божественного» лада

на лад «губернаторский» (в «боге» вспыхивал «мэтр»

или губернатор литературной провинции). А. А. задал

свой собственный независимый тон, который был «дипло­

матически» усвоен и принят там, где он не усваивался

по отношению к «Розенкранцам и Гильденштернам».

А. А. сам в этих кругах выглядел если не Гамлетом,

то Фаустом. И уехал из Москвы, окруженный ореолом

любви и всеобщего уважения.

С теми же, кто был с ним прост, он был непосред­

ственно прост.

Я останавливаюсь на некоторых чертах литературной

жизни Москвы потому, что в московской декадентской

среде, независимо от индивидуально высококультурных

людей, социальная среда складывалась по линии интере­

сов крупного купечества к новой литературе. Миллионер

неизбежно входил, входил сам, в литературный салон,