Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

277

аккомпанировал разговору. Как он любил добродушные

шаржи, рисующие В. Я. Брюсова, «великого человека»,

или Г. А. Рачинского в «чине Мельхиседека» 87, рисую­

щие С. М. Соловьева крестом в знак его рукоположения

или восклицающего из тучи папиросного дыма на нас

«Урима и Тумина» 88 (знак еврейского первосвящен­

ника). А. А. выслушивал мои шаржи на общих знако­

мых, сиял глазами, содрогаясь грудью от смеха, и в рас­

сеянности покрывал стаканом кружащуюся над вареньем

осу. И это Главное веяло от него на меня, когда он вел

меня в огород и показывал, взяв в руки тяжелый заступ:

«А знаешь, Боря, этот ров копал я всю весну» (ров

вокруг огорода). И мне казалось, что в копании этого рва

и в огородных занятиях А. А. по утрам такое большое-

большое необходимое дело, что от него зависит, быть

может, судьба поэзии Блока, связанная с судьбой всего

будущего. Серьезно же, мне это казалось порой тогда!

И хорошо, что так казалось. И под всем этим поднима­

лось опять тонкое, неуловимое веяние его строк: «Молча

свяжем вместе руки, отлетим в лазурь». Мы руки и свя­

зывали, становились как бы братьями. И этот обряд по­

братимства происходил непрерывно в те дни в наших

тихих совместных сидениях за чаем, в прогулках, в не­

торопливом: «еще успеем наговориться». Мне впослед­

ствии, уже как воспоминание о шахматовских днях, на-

веялись строчки: «Пью закатную печаль — красное вино,

знал, забыл, забыть не жаль, все забыл давно»; и далее:

«Говорю тебе одно, а смеюсь в другом» 89. И точно: эти

дни первого моего шахматовского житья отозвались во

мне, да и не во мне лишь только (и в А. А.), как будто

все тяжелое, прежнее, которое «забыть не жаль», кануло

(оно и было, это тяжелое, с которым покончил я в Шах­

матове, давшем мне силу в своем покое). И когда я ри­

совал перед А. А. свои шуточные и легкие картины

из московской хроники, мне казалось: «Говорю тебе одно,

а смеюсь в другом». Смеялся же я от легкой радости, что

у меня есть такой милый брат и такая добрая сест­

ра (да простит мне супруга покойного) и такая хорошая

родственница (да простит мне Александра Андреевна),

что к нам спешит Сережа, которого все мы любим,

с которым мы все вместе (и А. С. тоже) когда-нибудь

«отлетим в лазурь»... А в какую лазурь? Где она? —

В лазурь стези: «Не поймешь синего ока, пока сам не

станешь как стезя» 90.

278

Ну не были ли мы, несмотря на всю сложность вопро­

сов, глубинность восприятий, на всю, едва слышимую,

грусть закатной печали наших будущих расхождений

(до ужаса, до невозможности даже выносить факт бытия

друг друга) — ну не были ли мы все же немного деть­

ми: мы, мечтающие в то время о подвиге м о н а ш е с т в а , —

А. С. Петровский, живший в посаде в одной комнате

с Флоренским, я — «декадентский ломака», А. А. —

«болезненный мистик» и, наконец, Л. Д. — взрослая, трез­

вая замужняя женщина. И да — мы умели еще быть

глупыми детьми, смешными, о, до чего смешными (вот

удивились бы газетные рецензенты нам, и, как знать,

может быть рука их, вооруженная пером, чтобы про­

ткнуть нас в фельетоне, опустилась бы, и они вычеркнули

бы не одну злую фразу!). И как хорошо, что мы были

такими. И какое же спасибо за это Шахматову и хозяи­

ну нашему, ныне «великому русскому поэту», что он нас

сумел так обласкать. А вот чем? Бывало, встанет,

подойдет, скажет просто свое: «Пойдем, Боря» — немного

шутливо, чуть в нос, немного с насмешкой, приглашая

во что-то такое «хорошее» поиграть или что-то свое, осо­

бенное, показать. Отойдет — и скажет простое: «Нет,

знаешь, ничего, так», т. е. — «все так», «благополучно»,

«Главное» есть, а там развертывай это Главное. Пожа­

луй, действительно, будущему историку русской культу­

ры в двадцать втором веке, французу Lapan, изображен­

ному в шарже С. М. Соловьева, придется писать толстый

том по вопросу о том, что это было — «детская игра» или

«секта блоковцев», а в последнем случае: какова же бы­

ла философия «блоковцев». А философию-то нужно было

еще написать; до сих пор она не написана. Существуют

лишь случайные проекты проспектов тогдашней загадан­

ной ф и л о с о ф и и , — и в моей «Эмблематике смысла», и

в статьях тома «Луг зеленый», где аромат «зеленого лу­

га» — лирические отзвуки шахматовских минут: в абзаце

о душевных спорах, неуловимых переживаниях и в рас­

сказе о том, что жива Катерина, душа русской жизни,

жива, и что не убит пан Данило старым колдуном: 91

Россия — большой «луг зеленый» — яснополянский, шах-

матовский. И ароматом этим жив я доселе. И семена

этих трав, как знать, быть может, еще прорастают

в Вольфиле, как прорастали они здесь — там на протя­

жении этих шестнадцати л е т , — но пана Данилы уж нет:

нет А. А. с нами!..

279

Возвращаюсь к фактам: они скудны. Помню, как

в первый день нашего пребывания в Шахматове водво­

рилась эта уютная обстановка меж нами, немного сму­

щенная за обедом, когда семейство Софии Андреевны,

в виде молодых людей, очень светских и, может быть,

слишком корректных, вносило некоторую натянутость.

Помню, что А. А. мне жаловался в тот день, что его

двоюродные братья — позитивисты (а это был не компли­

мент в устах А. А. того времени), но что это «ничего»:

«Они нам не будут мешать». Они жили своею осо­

бою жизнью, появлялись, откланивались, произносили