Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
4
Как зерно на солнце, рвалась из него коренная его,
здоровая сила. Следующий период его жизни характери
зуется героическими попытками выйти из заколдованного
круга мистического индивидуализма на широкую дорогу
большого, общественно-нужного писателя. Он дал только
забыться себе в снежных вихрях метели. Пронеслась
«Снежная маска», и тотчас же в посвистах вьюги он
услыхал стоны «Куликова поля». Он только притворился
поэтом вальсирующей интеллигенции. Быть
минуту поверил своему притворству. В его столе, на ко
тором он в одну ночь набрасывал симфонию «Снежной
маски», тотчас изданной «Орами» Вяч. Иванова с рисун
ком Бакста, таились другие строки, изданные только те-
334
перь. «Снежная Маска» мгновенно выросла в «Землю в
снегу». «Лелей, пои, тан ту новь» 2 0 , — писал он тогда
же, повторяя в своих стихах завет Тютчева: «Молчи,
скрывайся и таи». В своем же заколдованном кругу умел
он видеть тогда же «гроба, наполненные гнилью», «до
вольных сытое обличье» 21 и клялся, в эти же годы:
«Нет, не забуду никогда» 22. Но окружающая его среда,
но темное безвременье реакции не давало этому его го
лосу силы, загоняя его вглубь, зажигая тот внутренний
пожар, в котором он и испепелился под надетой в по
следние годы маской немоты. Внутрь и вглубь ушел под
линный Блок, и надменным денди, не допускающим мыс
ли о том, чт о внутри его, пошел он по кругам ада все
глубже и ниже, бесстрашно и покорно.
Этой внутренней силой питались в последующие годы
все его взрывы и вылеты за предназначенный предел. Их
было много. В лирике эти взрывы отразились приливами
гейневской иронии и злобы. Главной мукой Блока бы
ло — к <190>8-му году — это то, чтоб нельзя было про
него сказать: «Был он только литератор модный, только
слов кощунственных творец» 23. Она продиктовала ему
гневные строки про свою «малую» судьбу — лирика ин
теллигенции, каким его посейчас делают: «Молчите, про
клятые книги, я вас не писал никогда» 24. Все шире от
крывались глаза Блока на болото «Башни» и весь мисти
ческий круг. Никто злее не говорил о литературных
друзьях, чем он: «Друг другу мы тайно враждебны, за
вистливы, глухи, чужды» 25, «Когда напивались, то в
дружбе клялись. Болтали цинично и пряно» 26. Еще злее
говорит он о мещанском обществе, сливки которого он
уже высмеял в первых пьесах: «Ты будешь доволен со
бой и женой, своей конституцией куцой. А вот у поэта —
всемирный запой, и мало ему конституций». Ни одна
статья из бесчисленных, появившихся после смерти Бло
ка статей, не говорит о нем как о сатирике. А сатира —
основной тон всех лет его немоты и отчаянья. «Я задох
н у л с я » , — говорил он матери еще тогда. «Вот моя клет
к а » , — говорил он позже. «Песни
вам нравятся! Я же,измученный, нового жду и скучаю опять» 27. Он ненавидел
тех (и за то), кому его песни нравились. Бунт против
эстетов был первым его бунтом.
Оставленные Блоком книги его стихов — только знаки
его мучений над основными вопросами его большой ли
тературной деятельности, которую он всячески старался
335
выявить. Потому они и д ороги, как раны распятого. Но
ни его отчаянье, ни его «мировые запои», ни его поры
вания к юному идеалу Прекрасной Дамы, ни арфы, ни
скрипки его «Страшного мира» не будут понятны, если
не изучить большого русла, по которому он хотел идти —
и не мог. Смерчи в пустыне ложатся наносами. По их
направлению можно узнать силу и путь бури. Такими
упавшими смерчами после Блока остались: 1) его статьи,
2) его театр, 3) опыты его прозы (если они сохрани
лись 28), 4) его поэма 29.
Я не могу усвоить данных памяти, что этот период
тянулся целых восемь лет — с 8-го по 16-й, когда я
уехал на К а в к а з , — настолько цельным и неизменным
стоит передо мной Блок этих годов. Я помню его в раз
ных позах и жестах, но кажется, что это прошел год, а
не восемь. Где-то на Литейном, в каком-то доме пьянст
ва, под утро, за коньяком, с Аничковым, в оцепенении,
с остекленевшими глазами. Он и в пьянстве был прекра
сен, мудр, молчалив — весь в себе. На эстрадах каких-то
огромных белых зал, восторженно встречающих его чте
ние все тех же стихов и посылавших ему в момент ухода
с эстрады девушку с восторженными глазами, подававшую
ему лилии и розы. У него, в его кабинетах, которые ста
ли большими и мрачными, заставленными к н и г а м и , — но
осталась прежняя тяга к окраинам, к реке (он умер на
Пряжке). Мы оба стали уже литераторами, и беседы у
нас были литературными, на текущие темы, причем каж
дой текущей теме Блок давал отпор. Он ненавидел вся
кие литературные комбинации, кружки, течения, моды,
и от всего этого иронически отделывался уничтожающи
ми фразами. Периодически вспыхивали у него ссоры и
дружбы с Вячеславом, Чулковым, Белым, Мережковским.
Он никогда не лицемерил в литературных отношениях,
и мнения свои говорил резко и прямо. На редакционных
собраниях в «Шиповнике» помню его немного среди бол
тунов, ушедшего в себя и все время измерявшего свою
глубину лотами внешней литературной суеты... У себя,
среди друзей, когда иногда вдруг вспыхивало что-то
прежнее, молодое... Но в общем на литературной улице
он стоял памятником. Хорошие, живые минуты бывали
дома, у него, вдвоем, когда он читал новые стихи с чет