Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
вертушек, резко исписанных, с нажимом, показывал кор
ректуры, свои и чужие новые книги. Он был отличный
библиограф, у него был полный список стихов со всеми
336
пометками: когда написано, где напечатано. Не терпел
растрепанных листов. Нарезанная бумага лежала ровно
в столе, и аккуратно все складывалось в черные клеен
чатые покрышки от тетрадей. Еще хороши бывали слу
чайные встречи — над Невой, или в книжной лавке Ми-
тюрникова. Иногда опять мы долго шли вместе,
и каменная маска с него спадала. Волосы носил он ко
роче и только любил маленький локон из-под шапки.
Критика установит, какой из указанных выше порывов
был для Блока важнее, в какой они между собой зависи
мости и хронологии. Я беру их глыбами, как выявления
одной и той же силы, таившейся в нем. И теперь же ука
жу на два факта из его бедной внешними событиями жиз
ни, имевших огромное влияние на углубление его пи
сательского самосознания. Это — смерть, тотчас после рож
дения, его ребенка и смерть его отца. Обе эти личные по
тери — желанного ребенка, который жил несколько ча
сов 30, отца, которого он всю жизнь не видел 31, пережи
ты им были как тяжелые правонарушения космического
порядка, усилив общее сознание неблагополучия мира,
обострив его одиночество, из которого он искал выхода,
и озлив его порывы на волю из клетки.
Первым по времени его порывом были его статьи в
«Золотом руне». Публицист в нем жил крепко. Студенче
ской его работой было исследование о Болотове. Страни
цы «Золотого руна» были первые, на которых он мог про
думать свои мысли. Он не смутился тем, что его голос
прозвучал из цитадели купеческого эстетизма. Начал он
свою работу в «Золотом руне» с теоретической статьи
«Слова и краски» (если память не искажает названия, но
смысл тот), в которой цитировал мои стихи 32. Помню, с
лукавой и доброй улыбкой показал он мне этот номер. Но
не об эстетике хотел он говорить. Он обложился зелеными
книжками «Знания», презираемого у эстетов, внимательно
перечел всю беллетристику реалистов и дал ряд очерков
о Горьком и других 33. Это был прямой шаг на волю из
узкого круга эстетизма, который его душил. Внутри кру
га статьи были встречены с враждебным недоумением.
Вне круга они не получили эха, потому что «Золотое
руно» не доходило до широкого читателя. Круг был на
столько узок, что, помню, когда я мог поехать к Льву
Толстому, мне вбивалось в голову, что это неприлично.
Печататься можно было только в «Орах», «Грифе»,
337
«Скорпионе». С трудом принимался «Шиповник». И вот в
этом воздухе прозвучал вдруг отчетливый, всем напере
кор, голос Блока о реалистической литературе. Этот голос
заглох, и статьи сыграли значение только для Блока, как
проверка самого себя.
Опять
его энергия ушла вглубь. Стала нарастать тема«Руси», которая впоследствии дошла до «Скифов». Свое
образное народничество Блока вскоре выразилось в его
переписке с Клюевым. Одной из своих знакомых он писал
в то время: «Сестра моя, Христос среди нас. Это — Нико
лай Клюев» 34. Мессианство в России, высокая предна
значенность ее народа и жажда найти и утвердить свою
личную близость с народной стихией — вот дорога, на ко
торую выходил Блок из эстетики.
Мы часто говорили с ним об Александре Добролюбове,
«ушедшем в народ». Он любил Ивана Коневского. И при
редких приходах в город Леонида Семенова, тоже ушед
шего в деревню, он всегда с ним виделся. Его взволновал
Пимен Карпов 35. В Клюева он крепко поверил. Благода
ря тому, что Клюев целиком использовал Блока в ранних
своих стихах, он казался Блоку родным. Блока не могло
не радовать, что его слово пустило корни в народ, вопло
щением которого казался и показывал себя Клюев. В этих
настроениях подошел Блок к первому своему опыту боль
шого театра — «Песне Судьбы».
Все, о чем я сейчас пишу, и статьи, и пьесы, и поэма,
давались Блоку с большим трудом. Работать он умел и
любил. Знал высшее счастье свободного и совершенного
творчества. «Снежная маска», «Двенадцать» и многие
циклы писал он в одну ночь 36. Но на пьесы и поэму он
тратил огромные силы.
Но не было и не могло быть тогда театра, который дал
бы ему возможность развиться в драматурга. «Песню
Судьбы» Блок непременно хотел ставить в Художествен
ном. В результате долгих переговоров постановка все-
таки не состоялась. (То же повторилось через несколько
лет с «Розой и Крестом».) Эта неудача была тяжелым
ударом для Блока. Неудача на премьере не испугала бы
его. Но невозможность постановки подрывала его драма
тургию. Круг был заколдован. Опять разбивалось на му
чительные строфы возлелеянное им сокровище, и боль
шие замыслы дробились на лирические циклы.
Театральные техники могут сколько угодно рассуж
дать о несовершенстве пьес Блока. Но то, что он видел на
338
сцене только «Балаганчик» и, кажется, «Незнакомку», ле
жит клеймом позора на его эпохе, па ее культуре. Блок
мог создать театр. Помню, с какой любовью перевел он
«Действо о Теофиле» для дризеновского Старинного
театра, как волновала его атмосфера театра. Романтиче
ская лирика неминуемо разрешается театром. Из проти
воречия между вечным идеалом и остро наблюдаемой ре
альностью родится ирония (путь Гейне, которого любил
и переводил Блок, и его личный путь), которая может