Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Со­пров­ский пла­тит дань той са­мой ло­ги­ке, про­тив ко­то­рой вос­ста­ет, ко­гда до­во­дит до пре­де­ла поле­ми­ку Шес­то­ва с Со­кра­том: «Ку­ми­ры фи­ло­со­фии внеш­не столь час­то вы­гля­дят уро­да­ми, ли­бо тра­ди­ци­он­но изо­бра­жа­ют­ся та­ко­вы­ми (Со­крат). Суть этой из­вра­щен­ной сим­во­ли­ки — «Кто был ни­кем, тот ста­нет всем». В этом — тай­ный па­фос фи­ло­со­фии как та­ко­вой». Я ду­маю, не фи­ло­со­фии, а ре­во­лю­ци­он­ной идео­ло­гии; ми­ро­со­зер­ца­ние Ша­ри­ко­вых не вы­во­дит­ся из ос­нов­но­го по­то­ка фи­ло­соф­ской мыс­ли. Ско­рее это гиб­рид по­лу­нау­ки с по­лу­ре­ли­ги­ей (Не­ча­ев со­чи­нял ка­те­хи­зис ре­во­лю­цио­не­ра, Ста­лин пи­сал об ор­де­не ме­че­нос­цев, Мао под­ра­жал ди­на­стии Цин в со­став­ле­нии крас­ной кни­жеч­ки). Мас­со­вая идео­ло­гия ос­но­ва­на на са­мых при­ми­тив­ных ло­ги­че­ских опе­ра­ци­ях, под­пи­раю­щих ма­кет ми­фа. Она на­халь­но са­мо­уве­рен­на; а фи­ло­со­фия под­вер­га­ет со­мне­нию свои ос­но­вы и при­слу­ши­ва­ет­ся к их спо­ру. Фи­ло­со­фия зна­ет, что толь­ко по­верх­но­ст­ной ис­ти­не про­ти­во­сто­ит по­верх­ност­ная ложь, а глу­бо­кой — дру­гая, так­же глу­бо­кая. На этом прин­ци­пе, про­ве­рен­ном со­вре­мен­ной нау­кой, ни­ка­кой идео­ло­гии не вы­стро­ишь. Я ду­маю, что Со­пров­ский, до­жи­ви он до пуб­ли­ка­ции сво­их опы­тов, вы­черк­нул бы не­ко­то­рые по­ле­ми­че­ские ги­пер­бо­лы. В его по­пыт­ках сбли­зить со­вре­мен­ных за­пад­ни­ков и сла­вя­но­фи­лов не­сколь­ко лет то­му на­зад я по­чув­ст­во­вал ши­ро­ту и сво­бо­ду от край­но­стей.

Но Со­пров­ский умер, и его тек­сты ос­та­лись та­ки­ми, ка­ки­ми бы­ли на­пи­са­ны. Ло­ги­ка по­ле­ми­ки ска­зы­ва­ет­ся и на за­ме­ча­тель­ном опы­те «Ко­нец пре­крас­ной эпо­хи». Со­пров­ский об­ли­ча­ет по­ко­ле­ния, вы­рос­шие в стра­не раб­ст­ва, за са­мо­уте­ше­ние иро­ни­ей. Что-то по­доб­ное от­ме­ча­лось, по ча­ст­но­му по­во­ду, на За­па­де, в ана­ли­зе по­ве­де­ния дрез­ден­ских ев­ре­ев, под­вер­гав­ших­ся еже­днев­ным уни­же­ни­ям со сто­ро­ны на­цис­тов. Иро­ния бы­ла един­ст­вен­ной мыс­ли­мой са­мо­за­щи­той по­бе­ж­ден­ных, на­хо­див­ших­ся в пол­ной вла­сти по­бе­ди­те­лей; но од­но­вре­мен­но она бы­ла фор­мой под­чи­не­ния гос­под­ствую­ще­му язы­ку, язы­ку Треть­ей им­пе­рии. Со­пров­ский вно­сит в эту про­бле­му воз­му­ще­ние мо­ло­до­сти. Ему пре­тит да­же па­ро­дия на со­вет­ский язык (со­хра­няю­щая не­что от то­го, что она па­ро­ди­ру­ет). «Мо­ло­дость — это воз­мез­дие». Она бес­по­щад­на. «В це­лом,— пи­шет Со­пров­ский,— опи­сы­вае­мое те­че­ние мож­но оп­ре­де­лить как куль­тур­ное по­ра­жен­че­ст­во». Ду­маю, что это не все­гда вер­но.

Из не­сколь­ких имен, при­ве­ден­ных в тек­сте, нач­нем с Ве­не­дик­та Еро­фее­ва. Это очень труд­ный слу­чай. «Мо­ск­ва — Пе­туш­ки», дей­ст­ви­тель­но,— ис­по­ведь по­ра­жен­ца, ис­по­ведь че­ло­ве­ка, со­гла­сив­ше­го­ся на по­ра­же­ние и ги­бель. Чи­тать ее боль­но. Го­во­рят о юмо­ре ви­сель­ни­ков. Иро­ния Еро­фее­ва — из это­го же ро­да. Так, воз­мож­но, шу­тят в аду. Язык бле­стит и свер­ка­ет, но не да­ет ра­до­сти. От не­го ос­та­ют­ся сса­ди­ны в ду­ше. Ка­жет­ся, что тос­ка, до­ве­ден­ная до пре­де­ла, вы­зо­вет по­рыв в не­мыс­ли­мое — при­мер­но как Дос­то­ев­ский кон­чил «Под­по­лье». И за «Под­поль­ем» — «Пре­сту­п­ле­ние и на­ка­за­ние», «Иди­от», «Бра­тья Ка­ра­ма­зо­вы»... Еро­фе­ев­ское под­по­лье ли­ше­но этой пру­жи­ны. То, что по­сле­до­ва­ло за «Пе­туш­ка­ми» (эс­се о Ро­за­но­ве, «Ша­ги ко­ман­до­ра»),— пе­ре­пе­вы ста­рой пес­ни.

Но я не мо­гу бро­сить кам­ня. «Мо­ск­ва—Пе­туш­ки» — не толь­ко итог од­ной жиз­ни. Это эпи­та­фия на мил­лио­нах бе­зы­мян­ных мо­гил. Не толь­ко со­вет­ских. Сте­пан Вер­хо­вен­ский ко­гда-то го­ва­ри­вал: все ода­рен­ные и пе­ре­до­вые лю­ди в Рос­сии бы­ли, есть и бу­дут кар­теж­ни­ки и за­пой­ные пья­ни­цы. И хо­тя Дос­то­ев­ский не при­ни­ма­ет Сте­па­на Тро­фи­мо­ви­ча все­рь­ез — он за­ду­мы­вал­ся над судь­бой пья­нень­ких и соз­дал бес­смерт­ные об­ра­зы фи­ло­соф­ст­вую­щих и про­по­ве­дую­щих пья­ниц. Да и рань­ше, до Дос­то­ев­ско­го, до Пет­ра бы­ла на­пи­са­на «По­весть о го­ре-зло­сча­стии»... Век за ве­ком не­от­вра­ти­мый рок ве­дет в ца­ре­вы ка­ба­ки, в со­вет­ские за­бе­га­лов­ки... Эта те­ма но­си­лась в воз­ду­хе, она тре­бо­ва­ла сво­его во­пло­ще­ния, и она на­шла его, как те­ма Ко­лы­мы в рас­ска­зах Ша­ла­мо­ва. Не хва­та­ет ка­тар­зи­са? Но ино­гда при­хо­дит­ся ми­рить­ся с не­со­вер­шен­ст­вом.

В двух слу­ча­ях я про­сто не со­гла­сен с Со­пров­ским. Он, по-ви­ди­мо­му, ото­жде­ст­вил Бах­ти­на с по­клон­ни­ка­ми, но­сив­ши­ми­ся с кар­на­ва­лом, кар­на­ва­ли­за­ци­ей, ме­нип­пе­ей, как ду­рень с пи­са­ной тор­бой. Сам Бах­тин это­го не де­лал. Он не счи­тал кар­на­вал аль­фой и оме­гой куль­ту­ры. И не кар­на­ва­лом он зна­ме­нит в ми­ре. Его изу­ча­ют в Ев­ро­пе и в Аме­ри­ке как фи­ло­со­фа диа­ло­га. Вы­дви­же­ние на пер­вый план тео­рии кар­на­ва­ла — чис­то со­вет­ское яв­ле­ние. Со­вет­ско­го чи­та­те­ля до­во­ди­ла до упое­ния на­смеш­ка над со­вет­ской серь­ез­но­стью, спря­тан­ная в кни­ге «Раб­ле и сред­не­ве­ко­вая на­род­ная куль­ту­ра». Эта кни­га пи­са­лась в ссыл­ке, и на­смеш­ка в ней соз­на­тель­но за­ло­же­на ав­то­ром. Но его кни­га — не пам­флет. Это фун­да­мен­таль­ное на­уч­ное ис­сле­до­ва­ние. И нель­зя уп­ре­кать ис­сле­до­ва­те­ля чер­вей, что он пи­шет не про львов. Так про­шла его жизнь — с чер­вя­ми.

Не со­гла­сен я и с оцен­кой Си­няв­ско­го. Со­пров­ско­го воз­му­ти­ла фра­за: «Иро­ния — это да­же луч­ше, чем habeas corpus act». Ему ка­за­лось, что это про­сит­ся в па­ро­дию. Ме­ж­ду тем в сло­вах Си­няв­ско­го был бо­лее глу­бо­кий смысл, чем не­же­ла­ние бо­роть­ся за по­ли­ти­че­ские це­ли. Бы­ло по­ни­ма­ние, что ду­хов­ные про­бле­мы глуб­же уров­ня по­ли­ти­ки. Иро­ния име­ет ты­ся­чи зна­че­ний, и фрон­таль­ная ата­ка на нее не­сколь­ко на­по­ми­на­ет ста­тью А. Сол­же­ни­цы­на «На­ши плю­ра­ли­сты». Не­воз­мож­но за­крыть Аме­ри­ку, плю­ра­лизм, иро­нию. Все ка­те­го­рии куль­ту­ры не­уст­ра­ни­мы, мож­но спо­рить толь­ко о ие­рар­хии их. Ино­гда вре­мя за­став­ля­ет ме­нять оцен­ки, и Со­пров­ский прав, за­го­во­рив о пе­ре­оцен­ке цен­но­стей. Но рез­кость его фор­му­ли­ро­вок мож­но оп­рав­дать толь­ко как «не­раз­ви­тую на­пря­жен­ность прин­ци­па» (ес­ли вос­поль­зо­вать­ся сло­ва­ми Ге­ге­ля, ко­то­ро­го Со­пров­ский очень не лю­бил). Да­же с чис­то по­ли­ти­че­ской точ­ки зре­ния иро­ния име­ет не­ко­то­рые дос­то­ин­ст­ва: она со­про­тив­ля­ет­ся фа­на­тиз­му. Без на­род­ных при­вы­чек (вклю­чаю­щих иро­нию) habeas corpus act лег­ко от­ме­нить. От­ме­ни­ли же ли­бе­раль­ные за­ко­ны в Гер­ма­нии. Где есть пар­ла­мент, не­пре­мен­но есть иро­ния. Над пар­ла­мен­том сме­ют­ся, во­ж­дя бо­го­тво­рят. В Ев­ро­пе вы­хо­дил жур­нал, са­мо на­зва­ние ко­то­ро­го иро­нич­но: «По­че­му бы нет?» Еже­не­дель­ник Верх­ней Воль­ты на­зы­ва­ет­ся по-со­вет­ски: «Подъ­ем».

Про­тест Со­пров­ско­го про­тив иро­нии по-сво­ему оп­рав­дан, и се­го­дня — еще боль­ше, чем то­гда, ко­гда он воз­ник. Се­го­дня иро­ния пе­ре­ста­ла быть за­прет­ным пло­дом, она раз­мно­жи­лась, опо­шли­лась и ста­ла дос­тоя­ни­ем жур­наль­ной чер­ни. Се­го­дняш­няя иро­ния, сплошь и ря­дом,— со­гла­сие с хао­сом, го­тов­ность по­гру­зить­ся в ни­что­же­ст­во и да­же не меч­тать о «пре­крас­ном и вы­со­ком» (как вы­ра­жал­ся под­поль­ный че­ло­век). Но пи­са­лось ведь и про кар­на­вал, и про кок­тейль «сле­зы ком­со­мол­ки», и про ли­те­ра­тур­ный про­цесс в Рос­сии не се­го­дня. За­чем ку­сать гру­ди кор­ми­ли­цы? — спра­ши­вал Гер­цен.— От­то­го что зуб­ки про­ре­за­лись?

Со­пров­ско­му ну­жен от­вет на по­след­ние во­про­сы бы­тия, и он не на­хо­дит это­го от­ве­та у Бах­ти­на и Си­няв­ско­го. И я не на­хо­жу. Но ведь куль­ту­ра не сво­дит­ся к по­след­ним во­про­сам бы­тия и к кни­ге Ио­ва. В куль­ту­ре есть ме­сто для про­сто пи­са­те­ля, про­сто уче­но­го. В куль­ту­ре воз­мож­на по­зи­ция Фло­бе­ра: «Мы, пи­са­те­ли, де­ла­ем свое де­ло. Пусть Про­ви­де­ние сде­ла­ет свое» (из пи­сем). Со­пров­ско­му ка­жет­ся, что у нас, в Рос­сии, это не вы­хо­дит. Он пи­шет: «За­пад­ный пи­са­тель мо­жет, но не же­ла­ет за­нять по­зи­цию «про­сто пи­са­те­ля»,— наш же не­за­ви­си­мый пи­са­тель не мо­жет, хо­тя всей ду­шою же­ла­ет». По­че­му не мо­жет? Си­няв­ский смог. Он и в ла­ге­ре пи­сал «Го­лос из хо­ра», «Про­гул­ки с Пуш­ки­ным»... И Бах­тин смог быть про­сто уче­ным. Си­дел в ссыл­ке, по­лу­чал по поч­те кни­ги, по поч­те от­сы­лал их об­рат­но, в Пуб­лич­ную биб­лио­те­ку, и на­пи­сал ака­де­ми­че­ски безу­преч­ное ис­сле­до­ва­ние. Я вспо­ми­наю Эй­ле­ра, ко­то­рый ска­зал о се­бе, что мог бы ро­дить­ся бе­лым мед­ве­дем и то­гда ког­тя­ми ца­ра­пал бы на льди­не свои урав­не­ния. Ка­кое тут по­ра­жен­че­ст­во! Ско­рее му­же­ст­во.

Ми­мо­хо­дом Со­пров­ский про­во­дит раз­ли­чие ме­ж­ду по­ра­жен­че­ской иро­ни­ей Брод­ско­го (в ко­то­рой со­хра­ня­ет­ся че­ло­ве­че­ское дос­то­ин­ст­во) и иро­ни­ей Ли­мо­но­ва, где дос­то­ин­ст­во те­ря­ет­ся. Воз­мож­но, стои­ло бы пе­ре­ста­вить ак­цен­ты и имен­но это ча­ст­ное раз­ли­чие вы­дви­нуть на пер­вый план, а не об­ли­чать иро­нию во­об­ще. Ина­че как быть с иро­ни­ей у Раб­ле (не у Бах­ти­на в кни­ге о Раб­ле, а у са­мо­го мэт­ра)? У Сер­ван­те­са? У Воль­те­ра? У Гоф­ма­на? У То­ма­са Ман­на?

Вдох­но­ве­ние Со­пров­ско­го на­шло дру­гой путь. Его ув­лек Га­лич, ув­лек при­зыв «встать, что­бы драть­ся, встать, что­бы сметь». По-мо­ему, са­мое луч­шее у Га­ли­ча — не эти при­зы­вы. Я боль­ше ве­рю сар­каз­мам Га­ли­ча, чем его па­те­ти­ке. Но так или ина­че, есть ста­тья «Ко­нец пре­крас­ной эпо­хи», и ря­дом с ней — па­не­ги­рик Га­ли­чу, са­мо­му иро­ни­че­ско­му из на­ших боль­ших по­этов. Га­ли­чу, у кот­ро­го са­ми риф­мы иро­нич­ны. Не­труд­но най­ти у Га­ли­ча об­раз­цы всех ви­дов иро­нии, в том чис­ле — иро­нии бес­силь­ной жерт­вы, иро­нии по­ра­жен­ца:

Ох уж эти мне ев­реи, ев­реи!

Не бы­вать вам в ка­мер­ге­рах, ев­реи!

И не плачь­те вы за­зря, не сте­най­те —

Не си­деть вам ни в си­но­де, ни в се­на­те.

А си­деть вам в Со­лов­ках да в Бу­тыр­ках,

И хо­дить вам без шнур­ков на бо­тин­ках.

Не кри­чать вам по суб­бо­там: «лэ­ха­им!»,