Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

С дру­гой сто­ро­ны, пи­са­тель, пы­таю­щий­ся в на­ших ус­ло­ви­ях ра­бо­тать са­мо­стоя­тель­но, так­же не ста­но­вит­ся «про­сто пи­са­те­лем». Хо­тя он-то как раз — мо­жет быть, он один во всем ми­ре (не счи­тая ма­ло­го чис­ла край­них ре­ак­цио­не­ров на За­па­де) — к это­му и стре­мит­ся... По­то­му я и на­звал об­щую кар­ти­ну со­вре­мен­ной ли­те­ра­ту­ры па­ра­док­саль­ной: за­пад­ный пи­са­тель мо­жет, но не же­ла­ет за­нять по­зи­цию «про­сто пи­са­те­ля»,— наш же не­за­ви­си­мый пи­са­тель не мо­жет, хо­тя всей ду­шей же­ла­ет. Один толь­ко пар­тий­ный со­вет­ский пи­са­тель ра­вен се­бе, сво­ему сти­лю и сво­ей си­туа­ции.

У нас по­про­сту нет ус­ло­вий— со­ци­аль­но-ма­те­ри­аль­ных и юри­ди­че­ских — для су­ще­ст­во­ва­ния «про­сто пи­са­те­ля». Нет ус­ло­вий его об­ще­ст­вен­но­го при­зна­ния как пи­са­те­ля, нет шан­сов на про­фес­сио­наль­ный за­ра­бо­ток, но са­мое страш­ное — нет уве­рен­но­сти в том, что од­на­ж­ды не ос­ту­пишь­ся в безд­ну, от­ку­да и этот уни­зи­тель­ный ни­щий быт пред­ста­нет как же­лан­ная сво­бо­да. Мож­но бы­ло бы — с чис­то куль­тур­ной точ­ки зре­ния — счесть эти об­стоя­тель­ст­ва внеш­ни­ми, но сте­пень этих не­взгод та­ко­ва, что они от­нюдь не толь­ко про­ни­зы­ва­ют со­бою во всех на­прав­ле­ни­ях по­все­днев­ный быт, но — в этом за­клю­че­на прин­ци­пи­аль­ная осо­бен­ность — по­ся­га­ют на саму ду­шу. И не толь­ко твою, но и твоих близ­ких, дру­зей, еди­но­мыш­лен­ни­ков. По­это­му «от­влечь­ся» от этих об­стоя­тельств — оз­на­ча­ло бы от­влечь­ся от соб­ст­вен­ной со­вес­ти.

Это не мо­жет не ска­зать­ся и на внут­рен­них осо­бен­но­стях твор­че­ст­ва. Оно с не­из­беж­но­стью ок­ра­ши­ва­ет­ся в цве­та бу­шую­щих во­круг не­взгод. Мож­но и нуж­но си­лою ду­ха от­тал­ки­вать­ся от этих ус­ло­вий, воз­вы­шать­ся над ни­ми,— но ведь си­ла ду­ха — она про­яв­ля­ет­ся в этихус­ло­ви­ях, по кон­тра­сту с ни­ми, во­пре­ки им.

И в на­шей по­эзии вы­ра­бо­та­лось уже ро­див­шая­ся на этой поч­ве тра­ди­ция. Во­пре­ки Бах­ти­ну, дей­ст­вую­щий в этой тра­ди­ции ав­тор име­ет (хо­тя боль­шей ча­стью по­не­во­ле) как раз и си­туа­цию, и стиль. Это — си­туа­ция по­дав­ле­ния, это — стиль по­лу­под­поль­но­го брат­ст­ва, па­фос об­ре­чен­но­го, но не­по­бе­ди­мо­го дру­же­ст­ва — и ни­щей, а от­то­го бес­цен­ной люб­ви.

Все рас­хи­ще­но, пре­да­но, про­да­но,

Чер­ной смер­ти мель­ка­ло кры­ло,

Все го­лод­ной тос­кою из­гло­да­но,

От­че­го же нам ста­ло свет­ло?

го­во­рит Ах­ма­то­ва. С ин­тим­но­стью, не­мыс­ли­мой для про­сто пи­са­те­ля, об­ра­ща­ет­ся к ни­щен­ке-под­ру­ге Ман­дель­штам:

Мы с то­бой на кух­не по­си­дим,

Слад­ко пах­нет бе­лый ке­ро­син...

Эти сти­хи не­воз­мож­но про­чув­ст­во­вать с точ­ки зре­ния «про­сто ли­те­ра­ту­ры», нель­зя по­нять как «текст». Раз­ве в тек­сте не ре­за­нет по­на­ча­лу ду­рац­кая риф­ма «по­си­дим — ке­ро­син», а под ко­нец не раз­дра­жит ин­фан­тиль­ной сен­ти­мен­таль­но­стью по­же­ла­ние: «уе­хать на во­кзал, где бы нас ни­кто не оты­скал»? Замк­ну­тая в тек­сте, ин­то­на­ция сти­хов этих ум­рет: она стро­ит­ся в рас­че­те на ак­тив­ное со­пе­ре­жи­ва­ние слу­ша­те­ля, на «уз­на­ва­ние» об­щей ат­мо­сфе­ры — жут­ко-тре­вож­ной ат­мо­сфе­ры, ох­ва­тив­шей всю стра­ну и спло­тив­шей всю стра­ну и спло­тив­шей под­спуд­но луч­шую часть ее на­ро­да.

Вот оба по­эта встре­ча­ют­ся, и Ах­ма­то­ва, на­ве­щая Ман­дель­шта­ма в ссыл­ке, про­из­но­сит:

И то­по­ля, как сдви­ну­тые ча­ши,

Над на­ми сра­зу за­зве­нят силь­ней

Как буд­то пьют за ли­ко­ва­нье на­ше

На брач­ном пи­ре ты­ся­чи гос­тей.

Вот и си­туа­ция: тут и куль­то­вая це­ре­мо­ния, и пир. То­по­лям ве­ле­но за­зве­неть не как что-ни­будь, но имен­но как сдви­ну­тым ча­шам.

Не так ли справ­ля­ли свои ни­щие празд­не­ст­ва го­ни­мые пер­во­хри­стиа­не?.. Но в на­шей «си­туа­ции» пир не­сколь­ко пре­об­ла­да­ет над куль­том. Рус­ская по­эзия ХХ сто­ле­тия не­сла в се­бе чер­ты бы­лой «се­ку­ля­ри­за­ции», му­чи­лась нос­таль­ги­ей по «про­сто пи­са­тель­ст­ву» ми­нув­шей эпо­хи. Стрем­ле­ние к куль­ту — куль­ту со­про­тив­ле­ния, толь­ко и воз­мож­но­му в этих ус­ло­ви­ях — бы­ло час­то смут­ным, но оно бес­спор­но, это стрем­ле­ние. Те по­эты бы­ли плоть от пло­ти XIX сто­ле­тия — и ста­ра­лись удер­жать, со­греть, от­сто­ять ду­шу без­воз­врат­но ото­шед­ше­го вре­ме­ни... Им не да­ва­ли... Что же ос­та­ва­лось? Ос­та­ва­лась лю­бовь — и не­бо­га­то на­кры­тый стол в до­ме, вдвой­не уют­ном от­того, что в дверь ка­ж­дую се­кун­ду мог­ли (и мо­гут) по­сту­чать­ся не­зван­ые гос­ти... Вся эта ма­те­рия с хо­ду ста­но­ви­лась по­эти­кой. И сло­во та­кой по­эти­ки взы­ва­ет ни­как уж не к «даль­не­му раз­ви­тию, ис­прав­ле­ни­ям и до­пол­не­ни­ям». Ко­щун­ст­вен­но бы­ло бы тут го­во­рить об «ис­прав­ле­ни­ях и до­пол­не­ни­ях» (по­жа­луй, Бах­тин во­об­ще с этим оп­ре­де­ле­ни­ем по­го­ря­чил­ся: не толь­ко ли­рик, но и про­за­ик-ро­ма­нист мо­жет оби­дить­ся, ко­ли сло­во его при­мут лишь как от­пра­вную точ­ку, ма­те­ри­ал для «ис­прав­ле­ний и до­пол­не­ний»!). Нет, это сло­во тре­бу­ет имен­но «бла­го­го­вей­но­го по­вто­ре­ния», а то и ко­ле­но­пре­кло­не­ния.

Сло­во это — бе­зо­го­во­роч­но:

И зна­ем, что в оцен­ке позд­ней

Оп­рав­дан бу­дет ка­ж­дый час...

Но в ми­ре нет лю­дей бес­слез­ней,

Над­мен­нее и про­ще нас.

Сло­во это ав­то­ри­тар­но, и на вер­ши­нах об­ре­та­ет ка­кое-то не­мыс­ли­мо хо­ро­вое, все­мир­ное зву­ча­ние:

И в ку­лак за­жи­мая ис­тер­тый

Год ро­ж­де­нья,— с гурь­бой и гур­том

Я шеп­чу обес­кров­лен­ным ртом:

— Я ро­ж­ден в ночь с вто­ро­го на третье

Ян­ва­ря в де­вя­но­сто од­ном

Не­на­деж­ном го­ду — и сто­ле­тья

Ок­ру­жа­ют ме­ня ог­нем.

Ман­дель­штам не зря «Сти­хи о не­из­вест­ном сол­да­те» срав­ни­вал с ора­то­ри­ей.

Та­ко­ва тра­ди­ция, сло­жив­шая­ся в 20-е — 30-е го­ды и пре­рвав­шая­ся в ос­нов­ном на ру­бе­же 50-х и 60-х. По­эты, на­чав­шие свой путь до ре­во­лю­ции, хо­ро­шо пом­ни­ли про­шлое, пом­ни­ли нор­маль­ные куль­тур­ные ус­ло­вия, пом­ни­ли бы­тие «про­сто пи­са­те­лей». Твор­че­ст­во их ро­ж­да­лось на кон­тра­сте этой их па­мя­ти (за­ме­шан­ной на ред­кой ду­шев­ной си­ле) — с ка­та­ст­ро­фи­че­ской не­нор­маль­но­стью про­ис­хо­дя­ще­го. Тра­ди­ция ро­ж­да­лась на­столь­ко не­пред­взя­то, ор­га­нич­но, жи­во,— что здесь не­по­ча­тый край ра­бо­ты для ис­сле­до­ва­те­лей куль­ту­ры... Но за те­ми мас­те­ра­ми при­шли лю­ди, ко­то­рые, с од­ной сто­ро­ны, не име­ли за со­бою «цар­ско­сель­ско­го» про­шло­го, с дру­гой же — ис­пы­ты­ва­ли чрез­мер­ные «от­те­пель­ные» ил­лю­зии в от­но­ше­нии к на­стоя­ще­му. Об этом дос­та­точ­но ска­за­но бы­ло в на­ча­ле. По­пыт­ка воз­вра­та к «про­сто пи­са­те­лю» бы­ла на­столь­ко уто­пич­ной, а по­сле­дую­щее раз­оча­ро­ва­ние — на­столь­ко не­из­беж­ным, что вся «пре­крас­ная эпо­ха» («брон­зо­вый век») ока­за­лась лишь па­ро­дий­ным по­вто­ром то­го — по­ис­ти­не эпо­халь­но-глу­бо­ко­го — пе­ре­ло­ма, ко­то­рый за­стиг ушед­шее ве­ли­кое по­ко­ле­ние. Лишь ра­зо­брав­шись с этим, мож­но в тео­рии и на прак­ти­ке по­кон­чить с ту­пи­ком, ку­да за­во­дят нас ди­рек­ти­вы иро­ни­че­ских пуб­ли­ци­стов и за­по­зда­лые про­ро­че­ст­ва Бах­ти­на.

2. По­ми­мо этих ис­то­ри­ко-куль­тур­ных со­об­ра­же­ний, не­лиш­не за­ме­тить: Бах­тин со­вер­шен­но не при­ни­ма­ет во вни­ма­ние всем из­вест­ных осо­бен­но­стей рус­ской тра­ди­ции пи­са­тель­ст­ва. Столь чут­кий к «при­клю­че­ни­ям жан­ра», он во­об­ще че­рес­чур лег­ко пе­ре­пры­ги­вал, не­ред­ко про­сле­жи­вая жан­ро­вые тра­ди­ции, че­рез ру­бе­жи тра­ди­ций на­цио­наль­ных. А ведь не ну­ж­дается в до­ка­за­тель­ст­вах из­веч­ная воз­вы­шен­ная от­вет­ст­вен­ность, про­по­вед­ни­че­ское са­мо­ощу­ще­ние рус­ско­го пи­са­те­ля — и да­же со­от­вет­ст­вую­щее от­но­ше­ние к пи­са­те­лю рус­ско­го об­ще­ст­ва (что, в скоб­ках за­ме­тим, яв­ля­ет­ся од­ной из при­чин ны­неш­не­го «бе­реж­но­го» от­но­ше­ния к ли­те­ра­ту­ре со сто­ро­ны офи­ци­аль­ных ор­га­нов). Это про­яви­лось уже и в бла­го­об­раз­ном XIX ве­ке. Язык Пуш­ки­на (кста­ти, иро­ни­че­ский лишь на по­верх­но­ст­ном уров­не: по боль­шей час­ти ска­за­лось это в пись­мах, тя­го­тею­щих к фран­цуз­ской эпи­сто­ляр­ной тра­ди­ции), лег в ос­но­ву ли­те­ра­тур­но­го язы­ка на­ции, ска­зан­ное же на этом язы­ке Пуш­ки­ным — жи­вой ко­декс чес­ти на­шей куль­ту­ры... По­эти­ка, ро­ж­даю­щая­ся на та­кой ос­но­ве, не мог­ла и не мо­жет тя­го­теть к ого­во­роч­но­му сло­ву...

3. По­след­нее. Бах­тин го­во­рит об иро­нич­но­сти сло­ва но­вых язы­ков. Но не зря этот раз­го­вор о куль­ту­ре вер­тит­ся все вре­мя во­круг ли­ри­че­ско­го жан­ра. За­ко­ны это­го жан­ра из­на­чаль­но от­лич­ны и от ро­ман­ной про­зы но­во­го вре­ме­ни, и да­же от язы­ко­вых тен­ден­ций. Об этом пи­сал ко­гда-то бле­стя­ще... Ми­ха­ил Ми­хай­ло­вич Бах­тин.

«Язык в по­эти­че­ском про­из­ве­де­нии осу­ще­ст­в­ля­ет се­бя как не­со­мнен­ный, не­пре­ре­кае­мый и все­объ­ем­лю­щий. (...) Мир по­эзии, сколь­ко бы про­ти­во­ре­чий и бе­зыс­ход­ных кон­флик­тов ни рас­кры­ва­лось в нем по­этом, все­гда ос­ве­щен еди­ным и бес­спор­ным сло­вом. (...)» — А по­это­му «...язык по­эти­че­ских жан­ров, где они при­бли­жа­ют­ся к сво­ему сти­ли­сти­че­ско­му пре­де­лу, час­то ста­но­вит­ся ав­то­ри­тар­ным, дог­ма­тич­ным и кон­сер­ва­тив­ным (...)» (Сло­во в ро­ма­не.— М. М. Бах­тин. Во­про­сы ли­те­ра­ту­ры и эс­те­ти­ки. М., 1975, с. 99-100).