Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

КО­НЕЦ ПРЕ­КРАС­НОЙ ЭПО­ХИ

В на­ши дни час­то при­хо­дит­ся слы­шать о «брон­зо­вом ве­ке» рус­ской по­эзии. Под этим под­ра­зу­ме­ва­ет­ся не­кое воз­ро­ж­де­ние рус­ской по­эзии, буд­то бы имею­щее ме­сто, на­чи­ная с 50-х го­дов на­ше­го сто­ле­тия. Пред­став­ле­ние это бы­ст­ро ока­ме­не­ва­ет и пре­вра­ща­ет­ся в один из ус­той­чи­вых ми­фов, ко­то­ры­ми столь бо­га­та со­вре­мен­ная куль­ту­ра.

Да по­зво­ле­но бу­дет усом­нить­ся. (...) 50-е го­ды ни­ка­ким «воз­ро­ж­де­ни­ем рус­ской по­эзии» не от­ме­че­ны. Это не оз­на­ча­ет, буд­то с по­эзи­ей ни­че­го су­ще­ст­вен­но­го то­гда не про­ис­хо­ди­ло. Од­на­ко про­ис­хо­див­шее ка­са­лось не столь­ко са­мой по­эзии, сколь­ко внеш­них воз­дей­ст­вий на нее. Про­ис­хо­ди­ло, ес­ли угод­но, воз­ро­ж­де­ние — час­тич­ное, не­по­сле­до­ва­тель­ное и дву­смыс­лен­ное — пе­ча­та­ньяболь­ших по­этов. Ес­ли пре­ж­де раз­ре­ше­но бы­ло «про лю­бовь» чи­тать лишь у Си­мо­но­ва да Щи­па­че­ва — то от­ны­не ста­ло раз­ре­ше­но (с уни­зи­тель­ны­ми ог­ра­ни­че­ния­ми и ого­вор­ка­ми) чи­тать Пас­тер­на­ка и Ах­ма­то­ву.

Что­бы это внеш­нее «воз­ро­ж­де­ние» по­влия­ло на са­му по­эзию, пус­тив на­деж­ные кор­ни внут­ри куль­ту­ры, тре­бо­ва­лось — по мень­шей ме­ре — удер­жать­ся на уров­не тех вер­шин, ко­то­рых боль­шая по­эзия к то­му вре­ме­ни дос­тиг­ла. Не мог­ло быть и ре­чи о «воз­ро­ж­де­нии» по­эзии, по­то­му что по­эзия пред тем не толь­ко не уми­ра­ла, но пе­ре­жи­ла тра­ги­че­ский — на­пе­ре­кор ги­бель­ным об­стоя­тель­ст­вам — рас­цвет. Ес­ли при­знать за упа­док по­эзии пас­тер­на­ков­ские сти­хи из ро­ма­на — то­гда, ра­зу­ме­ет­ся, мож­но ста­вить во­прос о по­сле­дую­щем воз­ро­ж­де­нии...

Ме­ж­ду тем уро­вень этот на де­ле удер­жан не был. И в 60-е го­ды луч­шие по­эты убе­гав­ше­го вре­ме­ни, по­эты до­ре­во­лю­ци­он­ной куль­ту­ры, вжи­ве и по­смерт­но воз­вы­ша­лись над го­ри­зон­том на­шей по­эзии.

По­ко­ле­нию но­вых по­этов на­нес­ли ущерб ил­лю­зии. «От­те­пель» бы­ла вос­при­ня­та че­рес­чур бу­к­валь­но и серь­ез­но. Мно­гие рас­счи­ты­ва­ли воз­не­сти по­эзию к вер­ши­нам на ее вол­нах. В ито­ге мно­го шу­му вы­пле­ски­ва­лось на­ру­жу (эс­т­ра­да) — внут­ри же под­го­тов­лял­ся ком­про­мисс (на раз­ных уров­нях: от по­верх­но­ст­но-слу­чай­но­го и вре­мен­но­го — до соз­на­тель­но­го и глу­бин­но-по­роч­но­го), ком­про­мисс с офи­цио­зом. По­рой и оп­по­зи­ция рас­смат­ри­ва­лась как «оп­по­зи­ция Ее Ве­ли­че­ст­ва», не­что вре­мен­ное, как шанс на бу­ду­щее по­ме­нять­ся мес­та­ми с фи­гу­ра­ми офи­ци­аль­ны­ми, пре­вра­тить­ся са­мим в офи­ци­аль­ные фи­гу­ры — тем са­мым ви­до­из­ме­нив (по ме­ре вку­сов и стрем­ле­ний ка­ж­до­го) са­мый офи­ци­оз. Рас­чет этот ос­но­вы­вал­ся на об­ста­нов­ке кон­ца 50-х — на­ча­ла 60-х го­дов. Но к кон­цу 60-х об­ста­нов­ка зри­мо пе­ре­ме­ни­лась. Ком­про­мисс рез­ко об­на­жил­ся. Глав­ное же — от­чет­ли­во про­яс­ни­лось: на ка­кой ос­но­ве и при чьей ге­ге­мо­нии ком­про­мисс этот осу­ще­ст­в­лен. Ви­до­из­ме­не­ние офи­цио­за про­шло для офи­цио­за поч­ти без­бо­лез­нен­но, по­эзия же (что у «гром­ко­го» Ев­ту­шен­ко, что у «ти­хо­го» Ку­няе­ва) ут­ра­ти­ла ту ду­хов­ную не­за­ви­си­мость и ту куль­тур­ную са­мо­стоя­тель­ность, ко­то­рые столь гор­де­ли­во, сквозь тя­го­ты, вы­жи­ва­ли в твор­че­ст­ве ста­рых по­этов. Офи­ци­аль­ная эр­зац­куль­ту­ра, вос­при­няв — со ста­рой из­би­ра­тель­но­стью — но­вые вея­ния, обо­га­ти­лась гиб­ко­стью, ко­то­рой до то­го ей так не­дос­та­ва­ло... Ба­ланс ока­зал­ся яв­но не в поль­зу «от­те­пель­но­го» по­ко­ле­ния.

Ил­лю­зии па­ли. На­ча­лась ре­ак­ция. Те, кто про­дол­жал упор­но от­стаи­вать фаль­ши­вый ком­про­мисс, по­ка­ти­лись — мед­лен­но, но вер­но — к ут­ра­те пра­ва на зва­ние рус­ско­го ли­те­ра­то­ра и по­эта. Бес­ком­про­мисс­ные во­все бро­си­ли офи­ци­оз. Ро­дил­ся чис­тый по­эти­че­ский нон­кон­фор­мизм. От­дель­ные судь­бы и кон­крет­ная хро­но­ло­гия не все­гда мо­гут уло­жить­ся в эту схе­му: но суть де­ла, ду­ма­ет­ся, имен­но та­ко­ва.

Бе­да в том, что но­вей­шая кон­фор­ми­ст­ская по­эзия (и во­об­ще ли­те­ра­ту­ра) в боль­шом чис­ле тех же об­раз­цов, ко­то­рые сде­ла­лись по­пу­ляр­ны­ми по хо­ду ис­тек­ше­го де­ся­ти­ле­тия,— стра­да­ла и стра­да­ет по сей день ка­кой-то до­сад­ной ущерб­но­стью. Ущерб­ность эта на всех уров­нях дос­та­точ­но од­но­род­на и од­но­на­прав­ле­нна. Ве­ет ото­всю­ду не то что­бы «на­смеш­кой горь­кою об­ма­ну­то­го сы­на над про­мо­тав­шим­ся от­цом», но са­мо­ос­мея­ни­ем рух­нув­ше­го са­мо­об­ма­на. В мас­се вы­сту­п­ле­ний, ху­до­же­ст­вен­но не­пол­но­цен­ных, это вы­ра­же­но в урод­ли­вом крив­ля­нии, де­ше­вом эпа­та­же, в мел­ком, так ска­зать, ху­ли­ган­ст­ве. На бо­лее вы­со­ком уров­не та же тен­ден­ция вы­ра­же­на во все­про­ни­каю­щих ин­то­на­ци­ях иро­нии.

Об этом-то и пой­дет в ос­нов­ном речь. Иро­ниякак ос­но­во­по­ла­гаю­щий цен­но­ст­ный и сти­ле­соз­даю­щий мо­мент нон­кон­фор­ми­ст­ской по­эзии (ши­ре— и ли­те­ра­ту­ры, и куль­ту­ры в це­лом); иро­ния в свя­зи с об­щи­ми тен­ден­ция­ми ис­то­рии куль­ту­ры; оцен­ка — в этом кон­тек­сте — тен­ден­ций и пер­спек­тив со­вре­мен­ной по­эзии как куль­тур­но­го яв­ле­ния,— вот чем те­перь уме­ст­но за­нять­ся.

Что иро­ния про­ни­зы­ва­ет на­сквозь на­зван­ные пла­сты ли­те­ра­ту­ры — спо­рить не при­хо­дит­ся. Пе­ред на­ми — мно­го­раз­ли­чие пси­хо­ло­ги­че­ских от­тен­ков ее. Так у Брод­ско­го (на­чаль­но са­мо­го бес­ком­про­мисс­но­го, да и во­об­ще ед­ва ли не са­мо­го ран­не­го из но­вей­ших нон­кон­фор­ми­стов) иро­ния со­пря­же­на с от­вет­ст­вен­ным соз­на­ни­ем соб­ст­вен­но­го дос­то­ин­ст­ва; в ро­ма­не В.Еро­фее­ва «Мо­ск­ва-Пе­туш­ки» иро­ния до­хо­дит до от­чая­ния от страха за этодос­то­ин­ст­во; в ро­ма­не Э. Ли­мо­но­ва «Это я, Эдич­ка» чув­ст­во соб­ст­вен­но­го дос­то­ин­ст­ва сча­ст­ли­во ут­ра­чи­ва­ет­ся... Пе­ред на­ми — раз­но­об­ра­зие жан­ров, за­хва­чен­ных иро­ни­че­ской ин­то­на­ци­ей или со­дер­жа­щих апо­ло­гию иро­нии. На­зва­ны уже по­эзия и ху­до­же­ст­вен­ная про­за; но су­ще­ст­ву­ет да­же иро­ни­че­ское ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ние (шко­ла Си­няв­ско­го); пу­ще то­го: иро­ния вос­хва­ля­ет­ся в по­ли­ти­че­ской пуб­ли­ци­сти­ке! В са­мом де­ле: в 6-м но­ме­ре жур­на­ла «Син­так­сис» мож­но про­честь та­кое: «Нет, без иро­нии ни­как нель­зя. Иро­ния — это да­же луч­ше чем habeas corpus act» (с. 81)... На­сы­ще­ны иро­ни­ей и мно­го­чис­лен­ны­ми груп­по­вы­ми на­прав­ле­ниями, на­чи­на­ния­ми, пред­при­ятия: тут и «Апол­лон», и «Ков­чег», и да­же по­лу­рес­пек­та­бель­ный «Мет­ро­поль».

Как буд­то за­стыл на рек­лам­ном щи­те ос­во­бо­ж­даю­щей­ся рус­ской ли­те­ра­ту­ры один-един­ст­вен­ный вы­ра­зи­тель­ный жест: вы­су­ну­тый язык.

Иро­ния рас­смат­ри­ва­ет­ся не про­сто как рас­про­стра­нен­ный се­го­дня стиль мыш­ле­ния, тон, при­ем, троп: нет, но — как ед­ва ли не уни­вер­саль­ная ос­но­ва куль­ту­ры, как гар­мо­ния куль­тур­ных цен­но­стей.

Мож­но рас­смат­ри­вать ис­ток тен­ден­ции как эмо­цио­наль­ный им­пульс, имен­но — как ре­ак­цию на па­ра­нои­даль­ную серь­ез­ность офи­цио­за. Иро­ния при­зва­на «сни­мать» ог­ра­ни­чен­ную од­но­сто­рон­ность па­те­ти­ки. Но раз­ве все­об­щая, бес­ко­неч­ная са­мо­цен­ная иро­ния не есть так же од­но­сто­рон­ность, за­слу­жи­ваю­щая пре­ж­де все­го — как это ни па­ра­док­саль­но! — иро­ни­че­ско­го же ог­лу­п­ле­ния? Су­ще­ст­ву­ет же удач­ная па­ро­дия на Ли­мо­но­ва (см. «Эхо» 122-3). А вы­ше­при­ве­ден­ный пас­саж на­счет habeas corpus — раз­ве не в па­ро­дию про­сит­ся?

Но да­же не в однос­то­рон­но­сти этой — ущерб­ная суть ны­неш­не­го «па­ни­ро­низ­ма». Суть в том, что — как по­ка­зы­ва­ет ис­то­рия куль­ту­ры (ли­те­ра­ту­ры пре­ж­де все­го) — дух иро­нии пло­до­твор­но и про­дук­тив­но ды­шит там, где вы­зы­ва­ют его с по­зи­ции си­лы, где уве­рен­ная в се­бе твор­че­ская лич­ность опи­ра­ет­ся на мощ­ный внут­рен­ний по­тен­ци­ал. Вот лишь два при­ме­ра. На­сквозь иро­нич­ной бы­ла рус­ская куль­ту­ра кон­ца XVIII — на­ча­ла XIX сто­ле­тия. Соз­да­ва­ли эту куль­ту­ру лю­ди силь­ные, при­том упи­ваю­щие­ся — мо­жет быть, че­рес­чур лег­ко­мыс­лен­но — взле­том мо­ло­дой по­сле­пет­ров­ской Рос­сии над аре­ной ев­ро­пей­ской ис­то­рии. Лю­ди эти пол-Ев­ро­пы за­вое­ва­ли и пол-Рос­сии ус­та­ви­ли па­мят­ни­ка­ми се­бе («Ру­мян­це­ва по­бе­дам»). Дер­жа­вин (спас­ший­ся вер­хом от са­мо­го Пу­га­че­ва с под­руч­ны­ми), Пуш­кин (вос­хи­щав­ший­ся за это Дер­жа­ви­ным) и дру­гие лю­ди то­го же скла­да,— все они ды­ша­ли и на­сла­ж­да­лись мо­щью и сла­вой Рос­сии, для са­мих же се­бя за долг по­чи­та­ли из пус­тя­ков под­ста­вить под ду­ло пис­то­ле­та грудь на по­един­ке. Этимлю­дям иро­ния не толь­ко до­бав­ля­ла бле­ска — она еще со­об­ща­ла им че­ло­веч­ность: без иро­нии, со­гре­ваю­щей эпо­ху, они ка­за­лись бы ка­ки­ми-то бес­чув­ст­вен­ны­ми мон­ст­ра­ми, ли­шен­ны­ми обая­ния сла­бо­сти че­ло­ве­че­ской.— Еще при­мер: зна­ме­ни­тая ро­ман­ти­че­ская иро­ния. С ее по­мо­щью не­мец­кий пи­са­тель-ро­ман­тик и его ро­ман­ти­че­ский ге­рой от­тал­ки­ва­лись от кос­но­го и ог­ра­ни­чен­но­го фи­ли­сте­ра, а за­тем воз­но­си­лись и над со­бою в бес­ко­неч­но­сти чис­то­го мыш­ле­ния и в ар­ти­сти­че­ской мно­го­гран­но­сти тре­ни­ро­ван­но­го во­об­ра­же­ния. Здесь так­же на­ли­цо бы­ла си­ла, си­ла ду­ха в по­ни­ма­нии не­мец­ко­го ро­ман­тиз­ма.

От иро­нии же, ко­то­рой пе­ре­на­сы­ще­на се­го­дняш­няя на­ша ли­те­ра­ту­ра, за вер­сту ве­ет рас­те­рян­но­стью, не­уве­рен­но­стью в се­бе, сла­бо­стью. У ис­то­ков этой иро­ни­че­ской по­эти­ки — не иг­ри­вое соз­на­ние си­лы, но горь­кое раз­оча­ро­ва­ние, крах бы­лых на­дежд. От­че­го это так — во мно­гом объ­яс­ня­ет­ся при­ве­ден­ны­ми в на­ча­ле со­об­ра­же­ния­ми ис­то­ри­че­ско­го по­ряд­ка. Иро­ния, ли­шен­ная силь­ной по­зи­ции, в боль­шин­ст­ве слу­ча­ев вы­гля­дит бес­по­мощ­но. В це­лом опи­сы­вае­мое те­че­ние мож­но оп­ре­де­лить как куль­тур­ное по­ра­жен­че­ст­во.

Сла­бость, на­хо­дя­щая в се­бе не­при­ем­ле­мое, не­аде­к­ват­ное вы­ра­же­ние и не пы­таю­щая­ся оты­скать для се­бя проч­ную ду­хов­но-цен­но­ст­ную опо­ру,— к то­му как раз и ве­дет, что у лю­дей да­же спо­соб­ных (как Ли­мо­нов) иро­ния вы­ро­ж­да­ет­ся в го­лое ер­ни­че­ст­во, са­мо­ос­мея­ние до­хо­дит до ут­ра­ты чув­ст­ва соб­ст­вен­но­го до­сто­ин­ст­ва, на­прочь вы­вет­ри­ва­ет­ся вы­со­кая от­вет­ст­вен­ность по­эта и да­же эле­мен­тар­ная ли­те­ра­тор­ская от­вет­ст­вен­ность.

Оче­вид­но, что до бес­ко­неч­но­сти про­дол­жат­ься так не мо­жет. «Воз­ро­ж­де­ние рус­ской по­эзии», «брон­зо­вый век» — на де­ле бо­лез­нен­но-пе­ре­ход­ный пе­ри­од, или, точ­нее, бо­лез­нен­но-пе­ре­ход­ное те­че­ние в ис­то­рии рус­ской ли­те­ра­ту­ры. Оно долж­но вы­не­сти по­эзию на­шу в бо­лее чис­тое рус­ло, к бо­лее пло­до­нос­ным бе­ре­гам. Но по­ка что по­вет­рие чрез­вы­чай­но ус­той­чи­во, цеп­ко, да­же кос­но — при всей его тя­ге к нис­про­вер­га­тель­ст­ву все­го и вся. Ну­жен об­шир­ный, ос­но­ва­тель­ный и пре­ж­де все­го доб­ро­со­ве­ст­ный диа­лог, да­бы ра­зо­брать­ся во всех на­вер­чен­ных за по­след­ние де­ся­ти­ле­тия про­ти­во­ре­чи­ях, не­до­ра­зу­ме­ни­ях и не­со­об­ра­зи­ях. И не сле­ду­ет ду­мать, буд­то на­зван­ная тен­ден­ция ка­са­ет­ся слу­чай­но свя­зан­ных ме­ж­ду со­бой или по­верх­но­ст­ных яв­ле­ний. Яв­ле­ния эти, по­ми­мо об­щей ис­то­ри­че­ской и пси­хо­ло­ги­че­ской ос­но­вы, ко­ре­ня­щей­ся в не­дав­нем про­шлом и опи­сан­ной вы­ше, ос­но­вы­ва­ют­ся так­же (соз­на­тель­но или бес­соз­на­тель­но) на од­ной весь­ма глу­бо­кой ис­то­ри­ко-куль­тур­ной ошиб­ке.